Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый
— Позвольте, позвольте...
— Не будет... Нет... Ну аттестат дадим, ну вытянем. Это... А толку? Счас, как говорят... это... Раньше-то простые дураки были, а теперь — дураки с высшим образованием...
— Ну, Василий Трифоныч! Ну! — вскричала одна из завучей, поднявшись и махая на освирепевшего географа.
А директор только качал головой.
— Да вы же понимаете, что сознательность не сразу рождается! — поднялась и вторая завуч. Спешила на выручку. — Что мы эту сознательность должны воспитать... Что мы и учить должны так, пусть принуждая, пока человек поймет!! Он нам потом спасибо скажет. И вообще! Стыдно за вас! Да... Стыдно, Василий Трифоныч! За сорок лет пора бы и понять, в чем ваш долг!
— И понимаю... И не хуже вас! — огрызался географ. — Вот-вот! Видите? Это... Никто правду слушать не любит. Правда — она горькая. А все равно... это... хоть ты ее в землю втолочи, она себя окажет. Ока-жет... Ме-тодику...
— Василий Трифоныч!
На следующий день, точнее, на следующий вечер уроков в своем классе у меня не было, и в первое же «окно» я решил напроситься к физику Борису Борисовичу. Лучшему учителю в школе. Это я уже знал. Завучи советовали перенимать опыт, да и самому хотелось.
— Борис Борисович! Можно я к вам на урок пойду, посижу в своем классе? — робко спросил я, подойдя к весело хохочущему физику.
Хохотал он — любо глядеть. Зубы! Помните мультфильм о кукурузе-чудеснице, где пляшут сорняки-разбойники? Вот такие зубы и были у Бориса Борисовича.
— Га-га-га! Хотите еще и физику изучить? — сказал он.
— Хочу.
— Как в том анекдоте?
— В каком?
— А вот один говорит: «Я немецкий знаю». Другой ему: «Ну-ка, скажи что-нибудь по-немецки». «О, ес!» — «Хм, ты же по-английски сказал!» — «Ну, значит, я еще английский знаю!» Га-га! Идемте-идемте. Бистро-бистро... Время — деньги, а деньги — время... Га-га-га...
И мы пошли. Впереди он — подобие шара, одетого в коричневый костюм, за ним я, едва поспевающий за бойкой походкой.
В класс мы не вошли — влетели. Борис Борисович сразу пробежал к доске, я проследовал на заднюю парту, попутно удивляясь — да в свой ли класс попал? Все чужие лица. И лишь усевшись, обведя взглядом каждого, понял: класс мой. Вон Тоня Чуркина, на первой парте Горохова, Столяров, у стены подремывает Павел Андреевич. Нет Орлова, Нечесова, всех девочек-камвольщиц Вали-Гали-Раи-Иды-Тани, нет ребят-каменщиков Фаттахова и Закирова, зато сидят у окна два взрословатых парня, один из них с приятным мужественным лицом архангельского помора, есть двое вертячих мальчишек из ГПТУ, еще некто с золотым зубом, молодой, лет двадцати будет, но уже бывалого вида, и с ним еще один, повзрослее, тюленем разлегшийся на парте.
Борис Борисович, ничему не удивляясь, бойко начал опрос. Двойки не ставил. Только говорил: «Садись! Читай!» «Эге, брат, да ты, видно, вон какой передовик, без двоек работаешь!» — подумал я. Борис же Борисович как из рога изобилия сыпал четверки, ставил их и во время объяснения: повторил за ним формулу — садись, четыре; записал на доске — четыре, пересказал правило — четыре, не понимаешь, молчишь (больше всего это относилось к тюленеобразному парню и к его соседу с золотым зубом) — садись, читай. Объяснял Борис Борисович ясно, бойко, доходчиво, так что даже я, неспособный к физике, все понимал, а град четверок продолжал сыпаться до конца урока. Задание было дано вовремя, за повторение опять ливень четверок и одна пятерка Столярову.
И вот взгляд на часы, портфель — под мышкой, в коридоре послушно тарахтит звонок, а физика уже нет в классе.
Подошел к столу, взглянул в журнал, усыпанный четверками, и готов был умилиться. Двоек — ни одной, даже у Орлова откуда-то проглядывала четверка. Можно было умиляться. «Учись!» — подумал я и вспомнил: Борис Борисович имеет значок отличника, его улыбающаяся физиономия — на красной доске Почета в районо, рядом с пришибленной литераторшей Верой Антоновной, и я уже не раз слышал — ученики Бориса Борисовича любят, конфликтов с начальством у него не бывает, вообще все у него отлично, хорошо, лучше некуда...
После такой лавины доброты классному руководителю хотелось быть построже. Вот почему я решил безотлагательно опросить всех, кто не был на занятиях в прошлый раз, и приступил к делу.
— Ваша фамилия? — сказал я, подойдя к парню-тюленю, который, закрыв глаза, Позевывал за партой.
Парень открыл глаза. Они были добрые и ленивые. Не в пример соседу с золотым зубом. У этого парня что-то слишком уж оценивающий взгляд.
— Мазин. А что?
— Потрудитесь встать, Мазин, когда с вами говорит классный руководитель.
— Откуда я знал... — Встал и оказался на голову выше меня, а рост у меня не маленький — сто восемьдесят.
— Конечно, как же вам знать, раз вы не были позавчера...
Парень по-тюленьи вздохнул.
— Я и в пятницу не был, — сказал он простодушно. — И в понедельник...
— ???!
— Откровенно? Ну, получка была... в пятницу. Голова болела...
— Сегодня не болит?
— Сегодня же четверг...
— А она у вас по пятницам, что ли?
— Не... — Парень опять вздохнул. — В пятницу все хорошо. В субботу вот, в воскресенье, в понедельник... Слесарь я... в гараже. Карбюраторщик тоже...
— Что ж, неужели у вас все так?
Мазин промолчал, зато за него ответил, слегка улыбаясь, сосед:
— Зачем же... Есть, конечно, которые без этого. — Он щелкнул себя по шее. — Должны быть. Да только что-то не видать...
Я поглядел на страницы, усыпанные отметками о пропусках, отказами и двойками, показал Мазину:
— Это как? Не беспокоит?
— А-а, — кисло сказал он. — Что я сделаю? Некогда учиться... Да и неохота... Заставляют... Завгар.
— А если бы не заставляли?
— А не заставляли, не учился бы... Неохота мне учиться. Из-за чего и дневную бросил. А уж как заставляли...
Качнув головой, я отошел от него. А он опять опустился на парту, зевнул и положил голову на руки.
«По крайней мере, хоть откровенно», — подумал я, даже не обескураженный этой прямотой, едва отличимой от издевательства. Ну и класс мне подсунули! И как ведь ловко. А золотозубый-то кто? Ага! Это же таксист... Ведерников.
— Девочки! У нас новый классный! Вместо мизгиря! Говорят — сухарь. Из военного училища... — влетела раскрашенная яркая девчонка с черными стрелками век. — Ой! — Глаза так и жгут, а губы смеются.
Такая не напугается. А хороша... Похожа на гордую газель и Наталью Гончарову. Только уж очень резко все: глаза, волосы, губы...
— Правильно говорят. А где же вы сейчас пропадали? Почему не на уроке? Фамилия?
— Осокина.
— Света?
— Продавщица?
— Ага-а. А откуда вы зна...
— Почему не были на уроке? Почему не были позавчера?
Девчонка покраснела. (Надо же, все-таки еще умеет краснеть, а с виду не похоже.) Поискала что-то вокруг себя или в себе, нашла и тотчас снова вздернула голову. За спиной толкались еще четверо: тоже глазастые, бойкие сверх меры, косички, хвосты, подведенные глазки, яркие платья.
— Значит, голова болела? — подсказал я, усмехаясь.
Теперь Света Осокина просто презирала меня. Перламутровые губы дрогнули, глаза с вызовом опустились. Нога в лакированном ботфорте как у завоевательницы.
— Болела.
— У всех пятерых?
— У всех!
Теперь губы сжаты, глаза в упор. Теперь молчание или грубость.
Вышел из класса, ибо в дверях уже стояла литераторша Вера Антоновна. Чтобы привести мысли в порядок, спустился вниз, в раздевалку у главного входа. Тут застал улыбающегося Бориса Борисовича. Борис Борисович бодро заматывал шею красным шарфом. Увидел — хохотнул: «Га-га-га!! Как урок? Ничво? Понравился? Прекрасно... Все хорошо? Га-га-га... Бегу-бегу... В другую школу... Что делать? Часы... Надо успеть... Счастливо... Не вешать нос... Га-га-га...» И, хлопнув на голову-апельсин маленькую шляпенку и подхватив портфель, исчез. Именно исчез, словно бы растопился.
«Так, что ли, надо? — думал я, еще воспринимая исчезновение Бориса Борисовича как чудо. — Бегать, «колотить» часы. Ни на что не реагировать. Не принимать близко к сердцу. Га-га-га — и все в порядке... Га-га-га — и до свиданья... Га-га-га — и будьте здоровы, «дышите глубже», как говорят сейчас. Наверное, так-то лучше, дорогой Владимир Иваныч, чем исходить злостью, уподобляться Василию Трифонычу, журнальные страницы у которого столь же щедро испещрены молниями колов и змеями двоек, как у Бориса Борисовича — стройными вереницами четверок»...
С досады сел на жесткий деревянный диван рядом с гардеробщицей Дарьей Степановной. Не торопясь, кропотливо вывязывала она спицами резинку теплого шерстяного носка. Вот взглянула на часы, мерно качающие троящимся в граненом стекле диском маятника, вытянула одну спицу, почесала голову, воткнула спицу в вязанье, быстро набрав петли, и включила звонок. Его дребезжащий трезвон давно уже стих, а с улицы, хлопая дверью, все бежали парни и девчонки.
