Федор Абрамов - Алька
– А туески-то им берестяные зачем? – спросила Таля-ягодка. – Ко мне на подволоку залезли – всю пыль собрали, два туеска да старую ложку нашли. Ложка некрашена, – большая – не в каждый рот влезет, быват, еще дедко наш ел. Да что вы, говорю, девки, с ума посходили! Неужто, говорю, из такой страховодины петь будете? «Будем, будем, бабушка!» Тоже все на смех…
– А почем иконы-то в городе? – Домаха-драная рот раскрыла. С позевотой. Всю жизнь на ходу спит. Мужик, говорят, порол-порол, да так и умер, не отучивши.
– Да, да, – поддержала Домаху Афанасьевна, – был у нас в прошлом году мужик с черной бородой, из каких-то нерусичей. В каждом дому иконы спрашивал.
Насчет икон у Альки не было определенного мнения.
С одной стороны, ей с первого класса в школе внушали: религия – мрак и опиум; а с другой стороны, правы старухи: блажат в городе. Была она как-то в областном музее – две комнаты больших под иконами занято. И экскурсоводша, очкарик такой на воробьиных ножках, на Тонечку Петра Ивановича похожа, только что не рыдала, когда начала говорить об этих иконах. «Самое ценное сокровище нашего музея… Специальный температурный режим…»
– С иконами надо полегче. Не очень чтобы… – ответила неопределенно Алька и встала, подошла к окну, за которым заметно посветлело.
Она распахнула старую раму, с удовольствием хватила широко раскрытым ртом свежего пахучего воздуха, потом долго смотрела на искрометные лужи на дороге, на черные, курившиеся паром крыши домов.
– Ягоды-то нынче есть? Нет?
Старухи ей не ответили. Им было не до ягод. У них шел новый разговор – разговор о пенсиях, а это значит: хоть из пушек пали – не отступятся. До тех пор будут молотить, пока не разругаются.
Алька прилегла на кровать.
В пенсиях она, пожалуй, понимала еще меньше, чем в иконах. Старухи эти горы работы переделали, в войну, послушать их, на себе пахали вместо лошади, да и после войны немало лиха хватили, а пенсия у них до последнего времени была двенадцать рублей. И вот эти бывшие «двенадцатирублевки» (придумал же кто-то прозваньице!) отводили душу в разговорах, мочалили тех, кто получает больше, рекой разливались, вспоминая свою прошлую жизнь…
Алька сперва слушала старух с интересом. Просто блеск как отделали Маню-большую – та как «рабочий класс» (двадцать пять лет разламывала на кирпич монастырь в соседней деревне) получала сорок пять рублей, а потом пошли причитания, слезы, и ее сморило.
Последнее, что она запомнила (или это приснилось ей?), были слова Христофоровны. Только уже не о пенсиях, а о живой воде:
– Нельзя, нельзя человеку без живой воды, – говорила Христофоровна. – Вот и ищут ее люди, кто где может. По всему свету шарят…
Сперва широкая тележница, уезженная, ухоженная, – полем, светлым березняком; потом Ефремова ростань, темный вековечный ельник, рыжие насыпи муравейников возле толстенных, истекающих смолой стволов; потом туда-сюда – охотничья тропка. Крутила – вертела, прыгала, бежала – по веретейкам, по холмикам, по белым, выстланным оленьим мохом горушкам, хлюп – и увязла в болотине…
Сразу притихшая тетка, совсем как, бывало, мать, сняла с руки ведро, торопливо перекрестилась и пошла кланяться направо и налево. Желтым, янтарным ягодкам, которые, как свечки, горели на зеленом водянистом мху.
А Алька не торопилась. Достала пузырек с жидкостью от комаров (эти дьяволы стоном стонали вокруг), аккуратно намазала лицо, руки.
Она не собиралась идти за морошкой – сроду не любила этого дела, и хоть мать и ругала ее и даже била не раз, сделать из нее ягодницу не смогла.
Сбила Альку тетка. Тетка за утренним чаем стала напевать: надо бы пройтись по материным местам, покойницу вспомнить…
Морошки в лесу было мало. За два часа броженья по сырой раде[1] Анисья кое-как прикрыла дно своего ведра, а Алька еще ни одной ягоды не кинула в посудину – все в рот. Сладка, медом тает во рту зрелая морошка, а та, которая не совсем дошла (на краснощекую девку похожа), та еще лучше – на зубах хрустит.
Анисья конфузилась.
– Не знаю, не знаю, куда подевалась ягода, – говорила она. – Мы, бывало, здесь ходим с твоей матерью да с отцом – ступить негде. Как, скажи, шалей желтых настлано.
По ее настоянию они двинулись вправо к просеке, – может, на светлых местах повезет больше? Капризная ягода эта морошка – каждый год на разных местах растет. Но возле просеки и на самой просеке не только морошки, морошечника не было.
– Вот какая из меня вожея, – еще пуще прежнего приуныла Анисья. – Я ведь все перепутала. Нам не сюда надо было идти, а как раз наоборот. Это ведь Екимова ворга[2] кабыть… Але Максимова?
Альке было все равно: Екимова так Екимова, Максимова так Максимова. Она бросила пустое ведро наземь и побежала к мостику – двум березовым кряжикам, переброшенным через ручей, – все во рту пересохло.
Но не так-то просто, оказывается, напиться с мостика: хлипкий. Тогда она решила зачерпнуть воды с берега – пригоршней, стоя на корточках.
– Постой, постой, – закричала Анисья, – тут ведь где-то посудинка должна быть.
Она ткнулась к одной ели, к другой, к третьей и вдруг вышла сияющая. С берестяной коробочкой в руке.
– Чья это? Как тут оказалась? – спросила Алька.
– Отцова. Отец это делал для твоей матери.
– Отец?
– Отец. А кто же больше? И мостик – он. Матерь ведь у тебя, знаешь, как ходила? Широко. Круто. Вся раскалится, зажарится – пить, пить давай. У ей завсегда, и до пекарни, жажда была. Как, скажи, огонь горит внутри. Я такого человека в жизни не видала…
С коробочкой напиться было нетрудно – только черпай да черпай.
Вода пахла болотом, торфом, но не зря отец в каждом ручье устраивал водопой – усталость как рукой сняло.
Тетка тоже напилась и даже сполоснула лицо, а потом повесила коробочку у мостика на самом видном месте: пускай и другие попользуются.
Они поднялись в угорышек, сели на сухую еловую валежину. Мокрая берестяная коробочка зайчиком играла на солнце.
– Папа маму любил? – спросила Алька и задумчиво, как бы заново посмотрела по сторонам.
– Как не любил! Кабы не любил да не жалел, не наделал бы везде мостиков да коробочек. Пойди-ко по лесам-борам вокруг. В каждом ручье коробочка да мостик.
– Что же он, нарочно ходил или как?
– Коробочки-то когда наделал? Да в ту пору, покуда отдыхаем. Долго ли умеючи мужику бересту содрать да углом загнуть!
Вверху, в голубых просветах, тихо покачивались глянцевитые макушки берез. Шелестели, искристо вспыхивали.
Алька долго не могла понять, чей голос напоминает ей этот березовый шелест, и вдруг догадалась: материн.
Не все, не все ругала да сторожила ее мать. Бывала и она с ней ласкова, особенно после удачной выпечки хлеба. Тогда она как воск – проси что хочешь. Первые свои часы – в двенадцать лет – Алька выпросила в такую минуту.
– Тетка, – сказала Алька тихо, – я чего у тебя хочу спросить… Поминала меня мама перед смертью?
– Как не поминала… Родная матерь, да чтобы не поминала… Уж очень ей хотелось, чтобы у вас все ладно да хорошо было. Гордилась, что ейная дочь за офицером.
А как река-то весной пошла, велела кровать к окошку подвинуть да все на реку глядела. «Вот, говорит, скоро пароходы будут, гости к нам наедут – это ты-то да Владик, – здоровья мне привезут…»
– Так и говорила: «здоровья привезут»?
– Так. – Анисья вдруг всхлипнула, уткнулась лицом в ладони, – А ты, вот видишь, девка не девка и баба не баба… С таких-то лет… Да еще вчерась утром начала выхваляться, при Мане все выкладывать. Разве не знаешь, что у той во рту не язык, а помело? Уж по всему свету растрезвонила. Вчерась та, Длинные Зубы, закидывала петли, пока тебя с реки не было. «Что, говорит, Алевтина не могла зауздать офицера? Прогнал?»
– Прогнал! – рассердилась Алька – Я ведь тебе писала – сама отрубила…
– Плохо рубить, когда сама ворота настежь раскрыла. Уж надо притираться потихоньку друг к дружке…
– Это к нему-то притираться? Да он двойные алименты платит! Мозгов, что ли, у меня нету – его кисели расхлебывать…
– И насчет своей работы тоже бы не надо трубить – на каждом углу, продолжала выговаривать Анисья. – Что за работа такая – задом вертеть? Да меня золотом осыпь, не стала бы себя на срам выставлять…
Так вот зачем позвала ее тетушка в лес! – подумала Алька. Для политбеседы. Чтобы уму-разуму поучить.
А у самой-то у ней есть ум-разум? Всю жизнь мужики обирали да разоряли – хочет, чтобы и племянница по ейным следочкам пошла?
– Ну, насчет работы давай лучше не будем! – отрезала Алька. – Мы, между прочим, тоже за коммунистическую бригаду боремся. А та бы, длиннозубая, взвыла, кабы день с нами поробила. Задом крутить! Ну-ко покруче. Повертись с утра до ночи на ногах да поулыбайся ему, паразиту пьяному… А один раз у меня курсанты удрали, не заплативши, – с кого тридцать пять рублей получить? С тебя? С Пушкина?
