Евгений Рожков - Осень без любви
— Страшно, очень страшно! Только все говорили, что он ее за дело убил.
Курнев заглянул в глаза Круглова и был поражен по-взрослому умудренным покоем их взгляда. И он понял, что сейчас не время говорить этому, познавшему так много лиха ребенку о том, что могли быть обстоятельства, оправдывающие ту женщину, что не в праве человек, кто бы он ни был, лишать другого человека самого великого — жизни.
— От тебя пахнет табаком, ты куришь? — изменив тему разговора, спросил Курнев.
— Курю, — без тени смущения ответил мальчик. — У нас все в деревне курят — нам можно, мы войну перенесли.
— Ты с отцом и матерью приехал?
— Нет, только с матерью. Отца немцы подстрелили.
— Как тебя зовут?
— Петей.
— Петя, ты не кури пока при ребятах, хорошо, а потом мы все с тобой обсудим. Ну, иди, отдыхай.
Когда мальчик вышел из класса, Клавдия Петровна, еще более красная и растерянная, спросила:
— Вы ему позволили курить?!
— Успокойтесь. Если мы будем запрещать, он не бросит, будет прятаться, таиться и разуверится в нас. Нам предстоит нелегкая борьба за Петю. А парень он хороший, и вырастет из него хороший человек.
— Мне бы ваш оптимизм. И откуда в вас все это?
— От отца, Клавдия Петровна. Он говорил: «Если человек не видит лучшего в будущем, значит, он неправильно живет». Кстати, мой отец был учителем и, как Петин отец, не вернулся с фронта.
Все последующие дни для Ивана Александровича были наполнены хлопотами. Нужно было на зиму запастись углем, продуктами для интерната, утеплить школу. К тому же он вел занятия и большую внеклассную работу.
За хлопотами Курнев не заметил, как сильно изменилась Клава. Она похудела, под глазами появились синяки, и от того глаза казались еще больше, они пугали своею бесконечной глубиной.
Однажды ночью Иван Александрович проснулся от какого-то глухого стенания. Он прислушался и понял, что это плачет Клава. Курнев поднялся, прошел к комнате учительницы и увидел ее в приоткрытую дверь. В белой ночной рубашке, с распущенными волосами, Клава лежала на кровати и, уткнувшись в подушку, плакала сдавленно, приглушенно, боясь и стыдясь своего плача.
— Клава, что с тобой? — дотронувшись рукой до горячего плеча девушки, спросил он.
Она порывисто кинулась к нему и зашептала:
— Убей меня, убей, только не мучай…
Лицо ее было залито слезами.
Утром Иван Александрович сидел в пустом классе и писал: «Аня, отец мне как-то написал, что честность мужчины определяется его чистотой перед народом, Родиной. Я бы добавил, что и чистотой перед женщиной. Я должен сказать тебе правду. Моя любовь к тебе не угасла, но я встретил девушку, которую полюблю и которая будет мне верным другом на всю жизнь, в самом святом для меня деле. Не считай меня предателем, мной сейчас руководит великий долг перед отцом и своим будущим».
Курнев отложил ручку в сторону, засунул письмо в конверт. В класс вошла Клава. Она была в нарядном платье, какая-то воздушная, чистая, не похожая на себя. Девушка подплыла к Курневу, поцеловала в губы, обдав огнем, страстью, любовью, и шепнула:
— Я не стыжусь того, что было ночью, потому что я люблю тебя.
Потом она выпорхнула в коридор, там уже раздевались первые ученики.
На уроке Иван Александрович дал ребятам самостоятельное задание, оделся и вышел на улицу.
Стояла глубокая осень, тундра уже была покрыта снегом. С Севера тянула тяжелая, звенящая стынь. Море было забито торосистым льдом. Ивану Александровичу вдруг представилось, как мимо этих берегов почти триста лет назад проплывали побитые штормом кочи Семена Дежнева, как знаменитый Биллингс смотрел с моря в подзорную трубу и поражался пустынности этих берегов, как проходили мимо всего несколько лет назад красные корабли, как тонул во льдах у этих берегов «Челюскин». Он почувствовал прошедшее Время, и оно проросло в нем и зацвело молодым сильным цветом.
«Мы построим с ребятами здесь город, — подумал он, — и в нем будут мой отец, Клава и я».
Ване Курневу, директору самой маленькой и самой молодой школы на Чукотке, было восемнадцать лет.
Клавдия Петровна уехала от Курнева через два года. «Мне жалко своей молодости, мне надоела эта глухомань и работа на разрыв сердца», — оказала она перед отъездом.
В ту осень он остался один, охваченный сомнениями, горькой обидой, неизвестностью. Это было самое тяжелое время в его жизни — осень без любви и радостей. Ему опостылела работа, бесконечная мелкая суета, директорство. Он готов был бежать из этой глухомани вслед за Клавой, которую в ту осень даже не осуждал — удерживало одно: стыдно было предстать перед людьми в образе сломившегося человека, не таким, каким его хотел видеть отец. О многом он передумал в темные ночи. Он прошел сквозь боль и сомнения той осени, окончательно уверовав в правильности выбранного дела жизни. Это тогда он решил навсегда остаться в одной школе.
Каждому человеку нужна такая осень — осень душевного кипения, минут борьбы с самим собой; осень, когда с накипью из души убегают сомнения, бедово-трусоватые, вовсе ненужные человеку, — не те сомнения, что сродни великому исцелению, которые ведут нас к познанию мира.
О Клаве он больше ничего не хотел слышать, хотя она ему писала. В нем как-то сразу улеглась обида и желание видеть ее.
Теперь, сидя в большом зале, на совещании, поглядывая на свою бывшую жену Клавдию Петровну Сухорукову, он по-прежнему не чувствовал злости к ней. «Ты толстовец, непротивленец. Она исковеркала тебе жизнь, поломала, истоптала ее, а ты все простил. Разве так поступают настоящие мужчины?!»
Он не знал, как поступают в таких случаях настоящие мужчины, да и не хотел знать. С ним в эти минуты что-то произошло, а чего, он и сам не знал.
Закончился доклад, председательствующий на совещании объявил перерыв. Курнев, увлекаемый потоком людей, вышел в просторное фойе. Его сразу окружила большая группа учителей — бывшие его ученики, директора других школ.
— Я от души благодарю тебя за парня! — басил Прутков. — Он же прямо всю школу перевернул. Это не человек, а сгусток трудно управляемой энергии.
— Рад, что Петя Круглов пришелся тебе по душе. Энергия, неуемность — это наше, фамильное. Сам понимаешь, чья школа, — шутил Курнев.
— Главное, он до бесконечности влюблен в ребят и они в него. Такой быстро будет идти в гору.
— Школа Пруткова тоже немало значит…
— Спасибо, чукотский морж, за великое доверие…
В фойе стояли смех, шум. Иван Александрович, отвечая на вопросы своих неугомонных учеников, незаметно приподнимался на цыпочках и оглядывал фойе.
Наконец он увидел Клавдию Петровну. Она стояла у зеленого сада и тоже кого-то высматривала. Курнев незаметно выскользнул из круга и подошел к ней.
— Как ты живешь, Ваня? — тихо спросила Клавдия Петровна. Голос у нее был как прежде тугой и легкий. И когда он посмотрел в ее глаза, они обожгли его прежней страстной преданностью и любовью.
«Возможно ли это? Прошло столько лет!»
— Живем — хлеб жуем, — ответил спокойно он, а кровь прихлынула к его лицу.
Они прошли в зимний сад — небольшой уголок в фойе, отгороженный стеной из плюща и лиан, где почти не было людей, сели под комнатной розой, у которой были широкие листья и крупные яркие, похожие на красные банты, цветы. Несколько минут молчали, слушая, как посвистывают волнистые попугаи в клетках, подвешенных над пальмами. У окна стояли аквариумы, забитые водорослями и рыбками. В зеленоватых брусках воды, просвечиваемых сверху мощными лампами, метались розовые нотобранхиусы, огненно-красные флаговые меченосцы, юркие гуппи. У аквариумов стояло несколько человек с горящими глазами.
— Я рассчитывала подольше пробыть у вас в области, но получила телеграмму — маме нездоровится. Она у меня одна осталась.
Клавдия Петровна пристально смотрела на Курнева, словно пыталась что-то передать через этот взгляд.
— Я сутки проторчал в Сеймчане — Магадан не принимал, устал и на совещание опоздал, — сказал Курнев, совершенно не понимая, ради чего он это говорит.
Долго молчали. Разговор не клеился. Они это чувствовали и даже знали причину — прошлое, их неудавшаяся совместная жизнь.
Клавдия Петровна не считала себя виновной, не упрекала за то, что погналась за легкой жизнью, что ее поглотило маленькое эпикурейство — склонность к чувственным удовольствиям, к изнеженной жизни. О молодость, сколько грехов совершается в ней!
Она давно разуверилась в себе и в людях. Устала от тех, кому сама была неверна и кто был неверен ей. Одиночество угнетало. Семидесятипятилетняя мать — ворчливая беспокойная старуха, с которой она жила все эти годы, была совсем слаба. Будущее теперь страшило Клавдию Петровну.
Ей хотелось быть подле уверенного, сильного человека, того, кто мог пожертвовать собой ради нее и в кого бы она верила, кого бы уважала. Она готова была полюбить такого человека.
