Александр Авдеенко - Черные колокола
Антал Палинкаш постепенно, изо дня в день, терпеливо завоевывал доверие новых своих «родителей», клялся им в любви и верности, пытался доказать эту любовъ всюду, куда его ни посылали.
Продвигался он медленно, но упорно. В 1956 году бывший маркграф стал начальником штаба танкового полка, майором народной армии. При помощи тайных покровителей из генерального штаба получил назначение в северную Венгрию, в город Ретшаг, неподалеку от которого на холме в графском замке Фелшепетень, окруженном огромным парком, томился знаменитый узник, шестидесятичетырехлетний примас католической церкви Венгрии.
С благословения патера Вечери католики, одетые в военные мундиры, ворвались в замок и разоружили стражу.
Пока «национал-гвардейцы» окунали кардинала в «святую купель свободы», патер Вечери отдыхал в парке под вековой серебристой елью. Он не хотел своей персоной отвлекать внимание примаса от военных католиков. Пусть выдаст им полностью то, чего они заслуживают.
Вечери любовался живописной словацкой деревушкой, привольно разбросанной в низине, у подножия замкового холма, и восстанавливал в памяти многочисленные заслуги Миндсенти перед святым престолом и Западом. Сразу же после войны кардинал ожесточенно выступал против конфискации церковных земель. 500 тысяч хольдов великолепных пахотных земель давали, возможность высшим сановникам чувствовать себя государством в государстве, обеспечивали княжеский уровень жизни. Миндсенти выступил и против провозглашения Венгрии республикой. «Это находится в противоречии с тысячелетней венгерской конституцией», — писал он. Князь церкви открыто высказался за королевскую власть. В 1948 году он демонстративно не послал от имени церкви, нарушив протокол, новогоднее поздравление президенту республики. В своих пастырских письмах он бесцеремонно выступал против коммунистов. Категорически отверг предложение правительства урегулировать отношения между церковью и государством. В том же году яростно сопротивлялся национализации церковно-приходских школ, которых в Венгрии было больше четырех тысяч — 65 процентов всех начальных школ. По призыву самого непреклонного прелата Венгрии около трех тысяч священников и монахов в знак протеста покинули секуляризованные школы. Начались открытые военные действия между католической церковью и правительством.
На второй день рождества в 1948 году Миндсенти был арестован. На суде он вел себя куда менее храбро, чем на воле. Может, потому, что был ярко освещен кинопрожекторами, может быть, и потому, что был психологически надломлен. Не мог толково, убедительно защитить себя. Не попытался даже утверждать, что немыслимо сосуществование католической церкви и коммунистического государства. Вынужден был чистосердечно признаться, что спекулировал на возможности войны за освобождение Венгрии между Западом и СССР. «В этой связи, — говорил он на суде, — я предвидел возможность эвакуации советских войск из страны, что привело бы к образованию „вакуум юрис“, и тогда бы по примеру магистра Дамаскиноса в Афинах я смог бы взять в свои руки руководство государственными делами». Святой престол и Запад были глубоко разочарованы. Рассчитывали, что примас торжественно провозгласит незаконным тогдашнее венгерское правительство, будет упрямо, вдохновенно твердить о чистоте своих намерений, а он, поникший, с застывшим взглядом, надтреснутым голосом заверял суд о том, что сожалеет о своей деятельности, и молитвенно просил бога даровать его церкви мир. Народный суд приговорил его к пожизненному тюремному заключению.
Выждав положенное время, необходимое Палинкашу-Паллавичи для того, чтобы он пожал лавры освободителя, патер Вечери поднялся и направился в замок. Седой, сухощавый, стройный, похожий в своем темно-сером пиджаке, сшитом у лучшего портного Германии, на юношу-спортсмена, шутки ради натянувшего на голову парик старца, он неторопливо поднялся на второй этаж, торжественно вошел в покои своего старого друга.
Слуги божьи старательно, чувствуя вокруг себя внимательных, жадных зрителей и око истории, выполнили ритуал счастливой, богом определенной встречи, благословили друг друга, облобызались, прослезились.
И только уж потом пошло все земное, обыденное. Патер Вечери спросил, каково самочувствие его преосвященства, и не удивился, услышав ответ:
— Слава богу, хорошо!
Он давно знал, что Йожеф Миндсенти чувствует себя прекрасно в этом замке, на пороге свободы, в преддверии великой деятельности.
Не удивили патера и «тюремные» покои кардинала. Кабинет, полный книг. Спальная с отличным гардеробом, от которой не отказалась бы и кинозвезда. Столовая с белоснежным бельем, серебром и баккара. Всюду дорогой и редкий фарфор. На кухне и в кладовой полное изобилие: битая птица, бруски масла, виноград, яблоки, овощи, сыр, вино. Одна из комнат приспособлена под капеллу, домашнюю церковь.
В одном кардиналу было отказано: читать газеты, слушать радио и принимать посетителей. Имел право на свидание только с престарелой матерью.
Днем кардинал, осужденный на пожизненное тюремное заключение, прогуливался по пустынному парку. Ночью замок окружал вооруженный отряд, бдительно охраняющий чуткий, нервный сон его преосвященства.
Фелшепетеньский узник остался почти таким же, каким его знал патер Вечери восемь лет назад, когда тот отправлялся из зала суда на пожизненное заключение. Такой же высокий, поджарый, с властным, исполненным экзальтированного величия лицом, с гибкими выхоленными руками, привыкшими, чтобы к ним прикладывались губы многочисленных поклонников. Глаза излучают сияние, совсем как на картинах мастеров эпохи Возрождения. В голосе неотразимая сила, испытанная в многочисленных аудиториях.
И одет и обут он так же, как восемь лет назад. Плотная черная сутана, широкий лиловый атласный пояс, мягкие черные ботинки.
Пока Миндсенти переодевался, упаковывал свое добро в чемоданы, патер Вечери успел подумать о многом: о том, как поделикатнее внушить кардиналу быть немногословным, сдержанным в своих выступлениях перед верующими венграми, особенно перед иностранными корреспондентами, как хотя бы временно охладить его мстительный пыл, заставить высказывать вслух только сотую долю своих мыслей, а девяносто девять — чужих, взятых напрокат у либералов, прогрессистов, умеренных, у всех тех, кто ловко и успешно, на протяжении многих десятилетий, жонглирует такими понятиями, как «единый независимый народ», «всеобщее благополучие», «развитие всех народов в одном направлении», «национальное чувство должно быть фундаментом правды».
Появился Миндсенти. Серебро волос, румянец, апостольское сияние очей… Вот теперь он настоящий примас католической церкви Венгрии, епископ Эстергомский, кардинал, член кардинальской коллегии святого престола, великий мученик, олицетворение возмездия, гроза для безбожных коммунистов.
Патер ничего не сказал, о чем подумал, только улыбался, только с умилением смотрел на кардинала.
Тот все понял, оценил. Тогда и осмелился высокий посол кое-что посоветовать кардиналу.
Немецкий язык, к сожалению, не такой гибкий и легкий, как французский, он не позволяет говорить о серьезных вещах весело, иронически, не до конца высказываться, но все сказать. Однако и на немецком патер Вечери сумел без грубоватой прямоты, не в лоб, произнести все самое существенное.
Миндсенти хорошо понял его. Так, во всяком случае, показалось патеру. Примас католической церкви Венгрии разбирался во всех тонкостях немецкого лучше, чем французского и даже венгерского. Он не был настоящим венгром, всего лишь венгерский шваб, Йожеф Пем. В свое время он поменял неблагозвучное «Пем» на благородное — Миндсенти.
За час до полуночи кардинал и сопровождающие его лица, как говорится в дипломатической хронике, отбыли из фелшепетеньского замка в городок Ретшаг. Воскресший из мертвых знал, что его сутана видна сейчас всему миру, что каждый его шаг по земле Венгрии станет самой приметной вехой его биографии, славным достоянием истории отцов католической веры. И потому он действовал только возвышенно, ни на мгновение не роняя своего величия.
Прибыв в Ретшаг, он сразу же, не упиваясь ликующей, с зажженными факелами в руках толпой ретшагцев, приветствовавших его, сурово раскланялся и направился в церковь. Целых двадцать минут молился богу, ласково беседовал с горожанами, благословлял их.
Тут, в Ретшаге, отвечая на приветствие, кардинал произнес слова, которые через несколько дней, распространенные иностранными корреспондентами, облетели весь мир:
— Дети мои, я буду продолжать то, на чем мне пришлось остановиться восемь лет назад.
Патер Вечери был доволен первыми шагами, первым лепетом кардинала. Рывок энергичный, речь короткая, крылатая. Умный и догадливый, кому она по существу и адресуется, поймет ее, воспримет как сигнал к действию. Тугодум не почувствует в ней ничего опасного. Дурак подумает, что кардинал будет продолжать пастырским своим словом служить богу и людям. А те, кто еще упорно поддерживают агонизирующий режим, оценят кардинальское выступление в Ретшаге как нейтральное, чисто христианское. И русские не будут иметь предлога очернить кардинала, объявить его реакционером. В общем, все опасности обойдены. Так думал патер Вечери.
