Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 1
Я подсел к его жене. Женщина в отсутствие мужа оказалась разговорчивой, охотно отвечала на мои вопросы и, видимо, была рада, что нашелся в вокзальной сутолоке человек, с которым можно было отвести душу. Она слышала всю нашу беседу.
Ее взгляды на жизнь резко расходились со взглядами мужа. Вот вкратце, что она рассказала о себе. Была она родом с Донщины, из станицы Константиновской, казачка, там и жила безвыездно все время, пока не вышла замуж за этого человека (она назвала мне его имя и фамилию — Гунькин, Егор Тимофеевич). Гунькин у нее второй муж, и он тоже женат второй раз. Времени тому, как они сошлись, уже седьмой год. Она работала тогда в колхозе дояркой. Гунькин приехал в Константиновскую с Маныча, — это было, когда он еще только начинал бродяжничать, — вступил в их колхоз, там у него умерла жена, и он посватал ее, Дарью. У нее было тогда около пятисот трудодней, получила от колхоза в премию корову, хата была своя. Пожили они там полгода, а потом он уговорил ее ехать в Башкирию. Продали хату, корову, и вот с тех пор как сорвал ее с места, так и нет им пристанища.
— Врет он вам, что град, то-се, — сказала женщина. — Ничего не было. Просто вздумается ему, что где-то лучше, и едет.
Зарабатывали они всюду хорошо, но ей уже ничто не мило, устала от бродячей, скитальческой жизни. Вот и сейчас — двенадцать суток в дороге с грудным ребенком, и другой такой, что с рук не сходит. Да и денег-то этих заработанных она не видит. Муж туговат на кошелек, больше тратит деньги на себя, а на покупки для семьи не очень расщедривается. Старшим девочкам-школьницам особенно достается в этих переездах. В прошлом году с половины зимы стали ходить в школу, и вот опять, не кончился учебный год, уехали, почти полмесяца уже в дороге, и не видно, когда устроятся на месте. Сама она старше мужа на семь лет: ему тридцать три, ей сорок. А тут еще — нездоровье…
— А когда я жила в Константиновской, про меня тоже в газете писали, — сказала она, взглянув на меня. — Приезжал к нам из редакции селькор, на карточку меня снимал. Ударницей была…
И заключила рассказ внезапной вспышкой злости:
— Я уж думала — бросить его, нехай сам веется, так надоело! За дурною головою и ногам нема спокою. Девочку только жалко. Девочка эта — его. Если разойтись — возьмет ее, а я к ней привыкла, как к своей… А может, он и от дитя своего откажется? Я еще не говорила с ним… Бросить, уехать обратно в Константиновскую, в свой колхоз! Хату вот я продала там. Ну, я думаю, можно стребовать с него через суд, а? Деньги-то я ему отдала все. Как вы посоветуете, товарищ редактор?
Я посоветовал ей так и сделать — возвратиться в Константиновскую. И если дойдет у них до суда, то взыскать с Гунькина не только деньги за проданную хату и корову, но и половину всех его мотоциклов, баянов и прочего нажитого совместно добра.
* * *— …Вот, стало быть, товарищ, потому и ездим мы, что есть куда поехать. Простору много. Не то что в какой-нибудь Швеции или Голландии. Там, поглядеть на карту — на одном краю позавтракал, на другом — пообедал, а ужинать уж и негде, не хватает, стало быть, государства на полный дневной рацион питания, ха-ха-ха! А у нас покуда от краю до краю доедешь — одной соли пуд съешь! Земля русская велика и обширна. Как в песне поется: «Ши-ро-ка-а страна мо-я ро-одна-а-я-я!..»
— Гражданин, здесь петь не разрешается! — осаживает веселого пассажира официантка.
— Нельзя? Не буду. Не разрешается — не надо, что ж поделаешь. Ты только не серчай, дорогая.
Разговор происходит в буфете станции Кавказская. Против меня за столиком сидит, облапив кружку с пивом, мужчина лет пятидесяти, бородатый, краснолицый, в полушубке нараспашку.
— А хорошие, парень, есть места на земле! Расчудесные! Вот жил я в Омской области, Сибирь считается, на каторгу раньше ссылали туда, людей пугали Сибирью, а ничего там страшного нету. Холоднее, правда, чем, к примеру, на моей родине, в Воронеже, но терпимо. Главное дело — тихо. Если мороз градусов на сорок, то уж тишина, и ветка не шелохнет. Зато природа там, охота! Казарки табунами ходят. Объездчиков верховых выделяли от колхоза, чтоб пужали птицу дикую, а ежели не пужать, вытолочут хлеб, как скотина. А рыбы! Семь озер было на нашем участке. Усадьбы прямо к озеру выходили. И снасти не требуется, руками можно рыбу брать. Пойдет баба огород поливать, зачерпнет ведром воды из озера, плеснет на капусту, а карась этакий, в пол-аршина, хвостом — шлеп, шлеп… Почему уехал оттуда? Опять ты про это самое. У меня, парень, натура такая: не могу долго на одном месте жить, какое б оно ни было распрекрасное. Кабы в рай попал, и там бы не засиделся. Интересно, брат, поглядеть, какая где жизнь, где чего строится, а то и смерть придет — ничего не видел, как крот в норе… Мне один товарищ уж говорил: «Ты, говорит, дядя, не по закону живешь, ты не советский труженик, а летун». А я ему отвечаю: «Нет, гражданин-товарищ, неправильное твое рассуждение, не летун я, а самый что ни есть радетельный хозяин». И доказал ему на факте. «Чье, говорю, у нас вот это все: города, реки, колхозы? Народное. Кто ему хозяин? Мы все, и я, стало быть, в том числе. Должон я свое хозяйство осмотреть, где что делается, может, где непорядки какие?» Ха-ха-ха! Это тоже не каждый решится такую заботу о своем хозяйстве проявить! Труд немалый — поездить столько!
— Не все по этой причине ездят. Есть такие, вероятно, что просто высматривают, где бы с меньшей затратой сил побольше заработать.
— Правильно, и такие имеются. Ну что ж, это давно известно: рыба ищет, где глубже, человек — где лучше.
— А что бы получилось, если бы все кинулись искать где лучше?
Да что, нехорошо получилось бы, это верно… Сбились бы все в один край, самый богатый, и земной шар с места сдвинули бы. Перекос получился б на одну сторону, попадали бы все к ядреной бабушке, куда-нибудь в Индийский океан, ха-ха-ха!.. Гражданочка, дорогая! Еще кружечку. Может, у вас тут и смеяться не разрешается? Можно, только потише? Ну, хорошо. Вы уж извиняйте, такой голос у меня.
Не поймешь моего веселого собеседника. Видом своим он не похож на убежденного бродягу, бескорыстного искателя приключений. Полушубок на нем добротный, из мягких романовских овчин, хорошие сапоги, сам плотен, здоров, семья есть у него, расположилась здесь же в вокзале. Я разговариваю с ним уже часа полтора. Встретились мы возле справочного бюро, где он делал остановку, на билетах, заштемпелеванных множеством компостеров, там началась наша беседа, оттуда мы пошли в буфет выпить по кружке пива, и вот заказываем уже по третьей, а мне все еще неясно — что это за чудак.
— Нет, парень, я не из таких, что гоняются за длинными рублями. Боже упаси! Я человек трудящий. Да нынче иначе и нельзя прожить. Поездишь — поработаешь, поработаешь — поездишь. Работал я и в совхозе и на крупзаводе — там у нас, в Воронежской области. Но больше — по колхозам. В колхозе как-то развязнее, ни гудка, ни часов, дело привычное, я же все-таки сам из хлеборобов. Только езжу я просто. Не выбираю доходность, пятое-десятое. Как Колумб Америку открывал — куда глаза глядят! Увижу картину какую-нибудь, обертку с конфеты либо с папирос — горы нарисованные, пальмы, море — вот, говорю женке, где мы еще не были! Собирайся, поедем. На счастье!.. Раз не поверишь, как случилось. На станции Основа, в Харькове, прихожу в кассу, говорю кассиру: «Дайте билеты». — «Куда?» — спрашивает. «Да куда-нибудь!» — говорю, ха-ха-ха! Он глядит на меня. «Как это — куда-нибудь?» — «Да так». А мне на самом деле так пришлось. Доездился до ручки, местность незнакомая, и денег сорок пять рублей осталось. Дал я ему эти сорок пять рублей. «Считай, говорю, два взрослых, два детских, куда хватит, туда и давай». Кассир было за пьяного меня принял, потом видит — человек при памяти, взял деньги, расчел по своей таблице, дал билеты до одного разъезда. И так, понимаешь, удачно пришлось. Высадились мы на разъезде, тут и хуторок поблизости. Пошли туда — колхоз, принимают. Неплохой колхоз оказался. По семь кил получили. Год прожил там.
Наконец-то стали добираться мы до «кил»…
— Вы, гражданин, рассказываете забавные вещи, вас интересно послушать, но давайте обсудим серьезно. Когда в старое время люди кочевали, было понятно — почему.
— Я, парень, в старое время никуда дальше своего города не ездил. Не знал, что там и есть за Воронежем.
— Ну, вам, может быть, не приходилось, а вообще-то ездил народ. Нужда, безземелье, неустройство в жизни. Но сейчас — другое положение. Всюду колхозы, земли достаточно, машин много. Везде можно одинаково хорошо устроить жизнь. Зачем же искать лучшего на стороне? Что значит — хороший колхоз? Это значит — люди там крепко поработали, годами наживали хозяйство, приводили в порядок землю, строили много. А вы — на готовое едете.
— Наживали? А мы, парень, не наживали?..
Я, видимо, затронул больное место в душе воронежского Колумба. Добродушная улыбка сбежала с его лица, густые морщинки на переносице и под глазами разошлись, и я увидел его глаза — холодные, серые, трезвые.
