Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
Дачу Коровина только с очень большой натяжкой можно назвать дачей. Это — самая заурядная деревенская изба в три окошка. Нет при ней ни террас, ни балконов, и стоит она в деревне, в восьмидесяти километрах от Москвы. Кругом поля, небольшие перелески, где перемешалось все, что растет в московской полосе: ели, березы, сосны, дубки, черемушник, орешник, вереск. Около деревни протекают две речонки: Молодильня и Задериножка. Молодиться ни в той, ни в другой нельзя — такие они мутные, глинистые, а переходя, не надо задирать ногу — такие они маленькие.
Дачу купила жена Коровина в голодном девятнадцатом году, когда сам он скитался по Забайкалью, отдала за нее лисью шубу и два венчальных колечка. В сорок пять лет, никогда до того не зная, что — рожь, а что — пшеница, она решила заводить свой хлеб.
К приезду мужа у нее было уже порядочное хозяйство: загон ржи, огород, поросята, куры. Сама она выглядела, как заправская крестьянка, ходила в подоткнутой юбке, руки были в мозолях и трещинах, говорила больше о росах и дождях, о солнечных закатах, какие из них к теплу, а какие к холоду. В деревне ее считали своей и звали теткой Серафимой.
Сын ее, восемнадцатилетний Ванюша, учился в лесном техникуме. Серафима Петровна радовалась, глядючи на него: «Кончит техникум, будет лесничим. Будет у него свой огород, своя лошадь, свое сено».
Вернувшись из Сибири, Коровин месяца три жил на даче, потом получил работу, квартиру и переехал в Москву. А Серафима Петровна отказалась, так и прожила до смерти в деревне, продолжая сеять рожь, сажать картофель, разводить поросят и кур, так и не поверила в прочность городской жизни, не осмелилась перейти со своего хлеба на покупной.
Умерла она осенью в тихий голубой день бабьего лета. Когда бросили на гроб первый ком, сын подхватил отца под руку. Вот с этого и началось. И домой сын вел его под руку. В тот день Коровина записали в старики, схоронили его молодость.
На службе начали уступать ему стул, обед подавать без очереди, а когда заикнулись о командировке в Туркестан, начальник сделал вид, что не расслышал, и заговорил об отпуске.
— В прошлом году вы когда отдыхали, зимой? Нынче можно летом.
— Я хочу сегодня, — сказал Коровин.
— Можно.
— Я хочу на два месяца.
— И это можно.
— С сохранением содержания, — запрашивал Коровин. Ему хотелось, чтобы отказали, и тогда он поехал бы в Туркестан.
Но ему дали и два месяца с сохранением содержания и, кроме того, сказали, что могут дать еще бесплатно путевку.
От путевки Коровин отказался: он не инвалид.
— Зачем ждать, когда станете инвалидом?
— И торопиться записывать меня в инвалиды не следует. — Коровин погрозил пальцем. — Не следует, — и вышел, оставив начальника в недоумении.
Борденков взял в своем управлении мотоцикл и поехал в «Факел революции». Километре на семидесятом от Москвы он свернул с шоссе на разбитый телегами глинистый проселок и заплутался среди множества поворотов, перелесков, речек, мостков и колхозов. Он нашел «Маяк революции», «Пламя революции», «Тринадцатую годовщину революции», а вот «Факел» точно сгорел. Тогда Борденков начал спрашивать Коровина. Дело пошло как будто ладней: первый же встречный сказал, что знает Коровина, и велел ехать в деревню Вихорево, по-новому, может быть, и «Факел»; а лучше всего поискать Коровина в лесах.
— В лесах? — удивился Борденков. — Там ему вроде нечего делать…
— Как так нечего? — в свою очередь, удивился встречный. — Самая жаркая работа. Иван Николаевич частенько и почует в лесу.
— О ком ты говоришь?
— Об лесоводе. Один у нас Коровин — лесовод.
— А мне нужен инженер Николай Иванович Коровин.
— Инженера не знаю.
Снова повороты, мостики, рытвины, снова «Маяк», лесовод Коровин…
Николай Иванович Коровин катался на велосипеде по тем же полям, что и Борденков. Выехал он с утра и вернуться решил не раньше заката, хотел доказать, что напрасно толкают его в «старички», в инвалиды. «И на самом деле, какой же я старик, — рассуждал он, — если вот могу так, целый день, на одном куске черного хлеба? Дай бог молодому. Человеку всего шестьдесят годов, все передние зубы целы, и вдруг выдумали: старик…»
Край солнца коснулся далеких холмов. Коровин повернул к дому.
Навстречу ему выбежала внучка, шестилетняя Аленка.
— Дедушка Николя, ужинать! Дедушка Николя!
— Начинайте, я приду. — Коровин сел на крыльцо отдышаться.
Аленка высунулась из окна и начала пугать, что ужин остынет, папа с мамой рассердятся и отдадут ужин кошкам.
Коровин продолжал сидеть, украдкой поглядывая на окно, как там сердятся… Пускай посердятся… Мы еще не такой бунт поднимем.
— Дедушка Николя, пойдем? — Внучка выбежала на крыльцо, протянула руку, как это иногда делали папа с мамой. — Держись, дедушка Николя!
Коровин схватил внучку за руку, потом взметнул на плечо.
— Пошли… Обезьянка!
После ужина сын и сноха ушли в соседний колхоз на собрание. Николай Иваныч и Аленка остались домовничать. Он сел писать новую статью, она переводила картинки из книги «Мороз, красный нос». Она то и дело поглядывала на дедушку озабоченно и внимательно, ей хотелось изобразить на картинке дедушку-мороза таким, чтоб он был как живой, точь-в-точь как дедушка Николя. После долгих трудов она добилась некоторого сходства и, счастливая удачей, решила чем-нибудь осчастливить и дедушку, обхватила его за шею и сказала:
— А ты ведь у нас красивый.
— Да ну?
— Верно. Весь седенький, седенький. — Она погладила ему бороду. — Тебе холодно?
— Нет.
— А мама говорит, холодно. Видишь, все окошки закрыла. Будет холодно — ты свяжи из своей шерсти перчатки, — посоветовала Аленка и забралась к Коровину на колени. — Ты не прогонишь меня спать до папы и до мамы?
— Не прогоню.
Аленка вытянулась, разбросала руки, уснула. Коровин отнес ее в постель и вышел на крыльцо.
Было лунно, утоптанная тропинка, убегавшая с улицы к реке через зеленый лужок, белела, как позабытая холстина. Пахло мятой, душистым колоском и свежим караваем. В поле, около темной стены лесов, однообразно жужжала машина, напоминая вентилятор.
«Кого это носит в такую пору?» — подумал Коровин. Машина из полей вырвалась на лужок и по тропинке-холстине подкатила прямо к Коровину. Борденков, не слезая, спросил, какая деревня.
— Вихорево.
— А колхоз?
— «Факел».
— А вы, случайно, не Коровин?
Николай Иванович распахнул чесучовый пиджачок, заложил руки за жилет и ответил, смеясь:
— Не случайно, а постоянно Коровин. Что вас пригнало в полуночь с таким громом?
— Лесовод Коровин. — Борденков рассказал о своих злоключениях. — Я этого лесовода по косточкам проклял.
— Напрасно: лесовод-то — мой сын. Зря гоняли.
Борденков сперва умылся, потом уже сказал, что Коровина приглашают главным инженером в Игарку.
— Игарку? — Николай Иваныч долго и весело смеялся, позабыв, что за тоненькой перегородкой спит Аленка. Борода и волосы у него так прыгали, что, казалось, вот-вот осыплются. Когда вернулись сын и сноха, он повелительно крикнул им:
— Стойте! Последний анекдот: меня зовут в Игарку.
Коровин попросил сноху поставить чай, а Борденкову велел вкатить мотоцикл во двор.
— Так я не выпущу вас. Пейте чай и садитесь рассказывать!
— А потом поедем?
— Это — как соврете.
— Папа, неужели, в твои годы, при твоем здоровье… — Сын пожал плечами. — Это вот действительно будет анекдот.
Рассказ про Игарку тянулся вплоть до рассвета. Коровин постоянно прерывал его: «Интересно, забавно!» Раза два он стучал в перегородку, за которой спали сын со снохой, и спрашивал: «Вы слышали? Не слышали? Спите? Ну, ладно, я завтра перескажу».
Когда Борденков рассказал все, что удалось вспомнить, Коровин потер ладошкой о ладошку, взял карандаш, бумагу и сказал:
— Та-а-ак… Если все это сконспектировать, то получится: Игарки пока еще нет, она только в замысле, в мечте. — Карандаш нарисовал кружок. — Но через год-два… — Кружок наполнился домиками. — Для этого есть все условия, нужны только соответствующие люди.
— Да, нужны люди.
— Про меня, значит, думают, что могу соответствовать?!
— Уверены, что вы можете сделать очень много.
— Оно, конечно, интересно бы повоевать с мерзлотой. Я ведь пробовал. — Он распахнул окно и сломил ветвь черемухи — ненужную ветвь… При ветре она билась о стекло, и стекло жалобно звенело. — Нет, поздно.
— Не понимаю, почему поздно.
— На год — на два не стόит. Квашню только разведешь. А дольше мне, пожалуй, не выдюжить. — Коровин достал из шкафа папку, набитую пожелтевшими листами, перебирал их и говорил: — Многие думают, что раз мерзлота вечная, то, значит, и неизменная, мертвая. Чепуха! Она живая. Можно так сказать: она спит, а сама чутко слушает, что на ней делается. И чуть что не так, не по нраву ей, накажет. Это надо твердо помнить. Говорят, надо бороться с ней, уничтожать. Ошибка. Иной раз выгодней охранять, держать ее, так, как есть, без изменений, не давать просыпаться. Потом у нас все — мерзлота да мерзлота, а вот верхний деятельный слой, который ежегодно оттаивает, забывают. А в нем совершаются удивительные и серьезные явления.
