Александр Фадеев - Молодая Гвардия
Сережка, сразу оживившись, предложил организовать сбор оружия: после боев и отступления много его валялось по всей округе, даже в степи.
Они оба понимали, насколько все это дела будничные, но это были дела осуществимые, — в обоих заговорило чувство реальности.
— Все, что мы друг другу сказали, все, что мы узнаем и сделаем, не должен знать, кроме нас, никто, как бы близко к нам люди ни стояли, с кем бы мы ни дружили! — говорил Олег, глядя перед собой ярко блестевшими, расширенными глазами. — Дружба дружбой, а… здесь к-кровью пахнет, — с силой сказал он. — Ты. Ваня, я, и — всё… А установим связи, там нам скажут, что делать…
Сережка промолчал: он не любил словесных клятв и заверений.
— Что в парке сейчас? — спрашивал Олег.
— Немецкий автопарк. И зенитки кругом. Изрыли всю землю, как свиньи!
— Бедный наш парк!.. А у вас немцы стоят?
— Так, проходом, им наше помещение не нравится, — усмехнулся Сережка — Встречаться у меня нельзя, — сказал он, поняв смысл вопросов Олега, — народонаселение большое.
— Будем держать связь через Валю.
— Точно, — с удовольствием сказал Сережка,
Они дошли до переезда и здесь крепко пожали друг другу руки. Они были почти ровесники и сразу сблизились за время этого короткого разговора. Настроение у них было мужественно-приподнятое.
Семья Позднышевых жила в районе Сеняков. Она, как и Кошевые с Коростылевыми, занимала половину стандартного дома. Олег еще издалека увидел распахнутые, в старинных тюлевых занавесках, окна их квартиры, и до него донеслись звуки пианино и искусственный смех Леночки из этих раздельных серебряных звучков. Кто-то, очень энергичный, сильными пальцами брал первые аккорды романса, знакомого Олегу, и Леночка начинала петь, но тот, кто аккомпанировал ей, тут же сбивался, и Леночка смеялась, а потом показывала голосом, где он ошибся и как надо, и все повторялось снова.
Звук ее голоса и звуки пианино вдруг так взволновали Олега, что он некоторое время не мог заставить себя войти в дом. Они, эти звуки, снова напомнили ему счастливые вечера, здесь же, у Лены, в кругу друзей, которых, казалось, было тогда так много… Валя аккомпанировала, а Леночка пела, а Олег смотрел на ее лицо, немного взволнованное, смотрел, очарованный и счастливый ее волнением, звуком ее голоса и этими навек запечатленными в сердце звуками пианино, наполнявшими собой весь мир его юности.
Ах, если бы никогда больше не переступал он порога этого дома! Если бы навеки осталось в сердце это слитное ощущение музыки, юности, неясного волнения первой любви!
Но он уже вошел в сени, а из сеней в кухню. В этой полутемной кухне, находившейся в теневой стороне дома, очень мирно и привычно, как они, очевидно, делали это не первый раз, сидели у маленького кухонного столика сухонькая, в старомодном темном платье и в старомодной прическе буклями, мать Лены и немецкий солдат с такой же палевой головой, как тот денщик, с которым подрался Олег, но без веснушек, низенький, толстый, — по всем ухваткам, тоже денщик. Они сидели на табуретках друг против друга, и немецкий денщик с улыбкой, самодовольной и вежливой, с некоторые даже кокетством во взоре, что-то вынимал из рюкзака, который он держал на коленях, и передавал это что-то в руки матери Лены. А она со своим сухоньким лицом и буклями, с дамским, старушечьим выражением понимания того, что ее задабривают, и одновременно с улыбкой льстивой и угоднической, дрожащими руками принимала что-то и клала себе в колени. Они были так заняты этим несложным, но глубоко захватившим обоих делом, что не расслышали, как Олег вошел. И он смог рассмотреть то, что лежало в коленях у матери Лены: плоская жестяная коробка сардин, плитка шоколада и узкая, четырехугольная, пол-литровая, с вывинчивающейся пробкой жестяная банка в яркой, желтой с синим, этикетке, — такие банки Олег видел у немцев в своем доме, — это было прованское масло.
Мать Лены заметила Олега и невольно сделала движение руками, будто она хотела закрыть то, что лежало у нее в коленях, и денщик тоже увидел Олега и с равнодушным вниманием уставился на него, придерживая свой рюкзак.
В то же время в соседней комнате оборвались звуки пианино и пение Леночки, и раздался ее смех и смех мужчин, и обрывки немецких фраз. И Леночка, отделяя один серебряный звучок своего голоса от другого, сказала:
— Нет, нет, я повторяю, ich wiederhole, здесь пауза, и еще раз повтор, и сразу… И она сама пробежала тонкими пальчиками одной руки по клавишам.
— Это ты, Олежек? Разве ты не уехал? — удивленно подняв редкие брови, говорила мама Лены фальшиво-ласковым голосом. — Ты хочешь видеть Леночку?
С неожиданным проворством она спрятала то, что лежало у нее на коленях, в нижнее помещение кухонного столика, потрогала сухонькими пальцами букли, в порядке ли они и, втянув в плечи голову и выставив носик и подбородок, прошла в комнату, откуда доносились звуки пианино и голос Леночки.
С отхлынувшей от лица кровью, опустив большие руки, сразу став неуклюжим и угловатым, Олег стоял посреди кухни, под равнодушным взглядом немецкого денщика.
В комнате послышалось восклицание Лены, выразившее удивление и смущение. Она пониженным голосом сказала что-то мужчинам в комнате, будто извинилась, и ее каблучки бегом протопали через всю комнату. Леночка показалась в дверях на кухню в сером, темного рисунка, тяжеловатом на ее тонкой фигуре платье, с голой тонкой шейкой, смуглыми ключицами и голыми смуглыми руками, которыми она схватилась за дверные косяки.
— Олег?… — сказала она, смутившись так, что ее смуглое личико залилось румянцем. — А мы тут…
Но оказалось, что у нее решительно ничего не заготовлено для объяснения того, что «они тут». И она с чисто женской непоследовательностью, неестественно улыбнувшись, подбежала к Олегу, повлекла его за руку за собой, потом отпустила, сказала: «идем, идем», и уже у порога опять обернулась с наклоненной головой, приглашая его еще раз.
Олег вошел вслед за ней в комнату, едва не столкнувшись с матерью Лены, шмыгнувшей мимо него. Двое немецких офицеров в одинаковых серых мундирах, — один офицер, сидя вполоборота на стуле перед раскрытым пианино, а другой, стоя между окном и пианино, — смотрели на Олега без любопытства, но и без досады, просто как на помеху, с которой хочешь — не хочешь надо мириться.
— Он из нашей школы, — сказала Леночка своим серебряным раздельным голоском. — Садись, Олег… Ты ведь помнишь этот романс? Я уже час бьюсь, чтобы они его разучили. Мы всё это повторим, господа! Садись, Олег…
Олег поднял на нее глаза, полуприкрытые золотистыми ресницами, и сказал внятно и тоже раздельно, так, что каждое его слово точно по лицу ее било:
— Ч-чем же они платят тебе? Кажется, постным маслом? Ты п-продешевила!..
Он повернулся на каблуках и мимо матери Лены а мимо толстого денщика со стандартно-палевой головой вышел на улицу,
Глава двадцать первая
В первую военную зиму, после смерти отца, Володя Осьмухин, вместо того чтобы учиться в последнем, десятом, классе школы имени Ворошилова, работал слесарем в механическом цехе треста «Краснодонуголь». Он работал в цехе до того дня, как его свезли в больницу с приступом аппендицита.
С приходом немцев Володя, разумеется, не собирался вернуться в цех. Но после того как вышел приказ немецкого коменданта о явке по месту службы и начались репрессии и пошел слух, что всех уклонившихся угонят в Германию, Володя, посоветовавшись с другом своим, Толей Орловым, решил вернуться в цех.
Начальником цеха был старик Лютиков, выдвинувшийся из старых опытных мастеровых. Это был тот самый Лютиков, фамилию которого Шульга в разговоре с Иваном Проценко назвал в числе коммунистов, оставленных в Краснодоне для подпольной работы. Володя, конечно, не знал этого, но Лютиков был издавна близок с семьей его матери, семьей Рыбаловых, и хорошо знал Володю. И, став на работу в цех, Володя именно с Лютиковым завел разговор о том, что он Володя, хотел бы применить свои силы в подпольной работе против немцев.
Лютиков был старым человеком, но не был старым членом партии. И по натуре своей, он, будучи хорошим человеком, не был общественно-деятельным человеком. Он вступил в партию, потому что с годами чувствовал себя все более неловко, как это он, старый русский мастеровой, до сих пор не состоит в своей партии. Подпольной работы он раньше не вел, хотя ему и приходилось помогать подпольщикам-большевикам. И в тот момент, когда Володя обратился к нему, Лютиков находился в состоянии крайней растерянности, вызванной внезапным и странным исчезновением Шульги.
В первый же день, как вышел приказ немецкого коменданта о явке на работу, Матвей Шульга, зачисленный в цех под именем Евдокима Остапчука, одним из первых явился к станку. Работы в цехе никакой не было, кроме того, что забегали немецкие солдаты, ефрейторы и офицерские денщики с консервными банками, наполненными сливочным маслом или медом, и требовали запаять банки для отправки в Германию. У Матвея Костиевича нашлась возможность поговорить с Лютиковым наедине.
