Виктор Крюков - Свет любви
— Не могу, Сергей. Напрасно ведь, не примут.
— А я-то считал тебя сильнее! — Пучков закурил. — Учти: училище наше свертывается. На днях механики из «старичков» уйдут в долгосрочный отпуск, многие офицеры — в запас... Куда тебя и меня перебросят — не знаю. И случая поехать в академию больше тебе не представится... Иди-ка в штаб, тебя ждут там.
— А ты сам чего не едешь?
— Математики пока боюсь. Вот сдадим курсантов — будет время. Засяду и на будущий год — за тобой.
— Зина, наверное, обрадуется! Она ведь спит и видит Большой театр...
— Если ты мне скажешь еще о ней хоть слово, — не подходи ко мне больше!
— Это почему же? — удивился Игорь.
— Не прикидывайся! И давай мне свои «трофеи». Проголодался, как щука за зиму. Судачка бы сейчас жареного...
Пучков встал и сам вытащил из-за Игоря пакет с лимонами и сверток с колбасой.
— Иди в штаб! А обо мне в эскадрилье скажи, что через дня три убегу отсюда.
И, прижимая «трофеи», Пучков пошел в лазарет.
Глава двадцать первая
В два часа дня, как только обеденный перерыв закончился, Корнев вошел в штаб училища, находившийся в узком пятиэтажном здании, похожем на пожарную каланчу. Говорили, что его построил до революции какой-то толстосум-градоначальник, имевший звание брандмайора. Хозяин дома сидел наверху, пил чай и глядел с высоты, нет ли в крепости пожара. (Крепость эта была в то время южным рубежом Российской империи.)
Штабной офицер предложил Игорю переписать прошлогоднее заявление. Игорь переписал его, сидя за столом Касимова. Выходя из комнаты, он увидел, что писарь разговаривает в коридоре с Громовым.
— Зачем он приходил к вам? — спросил Громов, проводив Корнева взглядом.
Касимов пояснил.
— Наверное, расписал в биографии, как уничтожал фашистов? Он хвастун, я его знаю с детства. На одной улице росли.
— Пойдем ко мне, проверим, — предложил Касимов.
Перелистывая на столе друга документы земляка, Громов думал:
«Вот человек! Если я стремлюсь попасть в академию, значит, у меня интересы шкурные. А если сам он — у него интересы благородные. Лицемер! С него все и началось. Из-за него я испытал столько позора. Спасибо, землячок! Если ты низверг меня, то и я постараюсь, чтобы ты не стал инженером. Постараюсь! Мне терять теперь нечего».
Громов отдал Касимову документы, туже затянул ремень, оправил гимнастерку, попросил бумаги и заперся в пустой комнате, которую только что высвободили для штаба полка майора Строгова.
Стандартные листы бумаги, исписанные мелким каллиграфическим почерком, каким теперь владеют очень редкие люди, соскакивали со стола один за другим. Но не красота почерка была главным достоинством письма, а неотразимая логика мыслей, пробивавшаяся сквозь канцелярский стиль, который Громов искренне обожал. Мысли текли быстро, Громов едва успевал заносить их на бумагу: никогда он не писал с таким вдохновением.
Из штаба на почту Громов бежал радостно, чуть ли не вприпрыжку. Он испытывал настоящее творческое удовлетворение.
Но когда он вернулся к другу, ему пришлось услышать самое страшное в его жизни известие.
— Где ты был? Тебя вызывают в трибунал, — сказал ему Касимов.
— Откуда ты это знаешь?..
— Дежурный по штабу принял телефонограмму из гарнизонной комендатуры: старшине Громову немедленно явиться к председателю военного трибунала...
— Почему ты сразу не сказал, что меня отдают под суд?
— Женя, я ничего не знал... Видно, приказ генерала шел по секретному отделу.
— Что ж, прощай! — побледнел Громов, обнимая друга.
— Ну что ты? — оттолкнул его Касимов. — Тебя не взяли под стражу. А это значит, что еще вернешься. Не волнуйся: у тебя же столько благодарностей в деле, это выручит тебя и в трибунале...
Громов повернулся, пошел к лифту. Створки были открыты, кабина качнулась под ним.
«Как шатко все в этом мире», — подумал Громов и вдруг сообразил, что ему надо не наверх, а к выходу, вниз.
«Вниз... вниз... До чего докатился ты, старшина Громов!», — мрачно подумал он о себе, как о ком-то постороннем.
На улице, неподалеку от контрольной проходной, его обогнал Корнев. Он нес Пучкову бритву: уж слишком непривычно было видеть аккуратного Сергея бородачом.
Корнев глянул на старшинские погоны Громова и хотел напомнить, что их надо снять (Громова разжаловали до младшего сержанта), но промолчал и прошел мимо, все ускоряя и ускоряя шаг.
— Постой, погоди! — вдруг закричал Громов и бросился вдогонку так, будто Корнев по меньшей мере был его брат родной, которого он не видел десяток лет. — Меня вызывают к председателю военного трибунала, — тихо, еле переводя дух, сказал он.
— Неужели Тальянов решил наказать тебя строже? — предположил Игорь.
Его сочувствие размягчило Громова, и он признался:
— А я перед тобой виноват, земляк. Когда увидел, что твои документы оформлены в академию, обидно стало до смерти. И написал письмо в политуправление округа. Сегодня же пошлю опровержение. Прости меня, я здорово наказан; последние часы на свободе.
Громов посмотрел на часы, подаренные предшественником Тальянова за образцовый порядок в лагере.
— Если будешь на нашей улице, не говори моим старикам, что я... под трибунал. Отец не вынесет. Он любил меня и так хотел видеть офицером! Прощай же!.. — тяжко вздохнул Громов. Он хотел протянуть руку, но отдернул, видимо опасаясь: а вдруг земляк не пожмет ее?
— Ну что ж... — проговорил Игорь и пошел, не оглядываясь, к Пучкову.
Через двадцать минут Громов подъехал на трамвае к той остановке, где целый квартал занимала пехотная воинская часть. Там же находилась гарнизонная комендатура и гауптвахта. Громову не раз приходилось бывать помощником дежурного по городу или начальником караула при гауптвахте, и потому дни, когда он дежурил здесь, казались теперь такими счастливыми. Тогда он ходил, гордо выпятив грудь, строгий и непреклонный ко всем нарушителям дисциплины, недоступный даже для караульных.
Иное теперь. Громов приближался к дувалу, окаймленному сверху двумя рядами кирпича, и чувствовал, что в ногах не было прежней твердости. Испуганно колотилось сердце. Жалкими, нервными шажками он двинулся во двор и спросил у какого-то сержанта, как найти председателя выездного военного трибунала. Сержант указал на старую красную казарму с зарешеченными окнами.
Громов подтянул ремень, оправил гимнастерку (он и перед приговором трибунала не забыл бы о внешнем виде) и пошагал тверже.
У дверей, на цементной площадке, курили двое — капитан и старший сержант.
Увидев Громова, капитан сказал:
— Как хорошо, что ты пришел!.. Понимаешь, одно заседание у меня сорвалось, и я...
Громов замер от удивления, взглядом окинул с головы до ног знакомого капитана и вдруг, раскатисто, истерически засмеявшись, обнял его.
— Что с вами? — как от сумасшедшего, отпрянул от него капитан Щучкин — он и был председатель военного трибунала.
— Черт возьми! — радостно воскликнул Громов, хлопнув себя по лбу. — Бывает же так! Ведь я сам заседатель трибунала. Черт возьми!
Года полтора назад по рекомендации майора Шагова старшину Громова включили в список военных заседателей гарнизона. Но командиры частей применяли к провинившимся воинам в основном дисциплинарные меры воспитания и крайне редко отдавали подчиненных под суд. За целый год Громова ни разу не вызывали на заседания трибунала. Он и забыл об этой своей общественной нагрузке.
— Черт возьми! Я и сам трибунал! Черт возьми! — делая резкие жесты, восклицал Громов, волею обстоятельств внезапно перескочив со скамьи подсудимых в высокое кресло судьи. Скачок этот был так внезапен, а Громов так безумно обрадован, что, когда и во второй раз с восторгом на лице пытался обнять капитана Щучкина, тот отпрянул к старшему сержанту шепнув:
— Зови солдат. Он того, рехнулся...
Когда прибежали два солдата, Щучкин уже знал о причине радости Громова и никак не мог унять смех.
— Можете вернуться, все в порядке, — наконец сказал он солдатам.
Недоуменно постояв, они ушли. Громов спросил:
— А имею ли я теперь право судить?
— Представления о вашей замене не было, значит — можете.
В кабинете начальника солдатского клуба председатель трибунала ознакомил заседателей с материалами по делу обвиняемого. Суду подлежал солдат, укравший в госпитале у соседа по койке часы-штамповку. Часы были неисправны, и укравший продал их за тридцать пять рублей другому соседу по койке...
Члены военного трибунала вошли в кинозал клуба.
— Встать! Суд идет! — раздалась команда, и Громов почувствовал величие закона и дисциплины, верным слугою которых он был. С важной независимостью судьи он прошел по сцене и, окидывая взглядом стриженые головы солдат-новобранцев, чинно и не торопясь, сел на тот высокий стул, в котором на спектаклях в клубе сиживали цари и полководцы.
