Аркадий Первенцев - Остров Надежды
— Под нами главная циркуляционная система насосов, преобразователи и прочая техника, ею вам не заниматься, оставим ее в покое, — сказал Лезгинцев.
Они быстро миновали оставшийся участок и, очутившись вне его, Ушаков почувствовал облегчение. Лезгинцев категорически отверг всякие «естественные психологические нюансы».
— Вы как хотите, для вас — впервые, а для меня — работа, мой цех. Помилуйте, какие тут могут быть переживания? Если все в порядке, нет «нюансов». И ради бога, не вздумайте убеждать других в некой сверхъестественности нашей службы.
Раньше были кочегары, и мы такие же кочегары… Теперь прошу посмотреть пульт главной энергетической установки.
Вахту несли молодые офицеры. Они сидели в штыревых вращающихся полукреслах, обитых искусственной кожей. Отсюда они управляли реактором, паросиловыми установками, всем тем, что двигало корабль и давало ему жизнь. Сюда поступали команды из центрального поста по автоматическим каналам связи.
Вряд ли можно усомниться в том, что все здесь налажено по правилам и офицеры, следящие за регистрирующими приборами пульта, не новички в своем деле. Ушаков наблюдал прежде всего за Лезгинцевым. Куда девался человек, застенчиво и робко наведывающийся за тем или иным в каюту, а тем более, тот, береговой, Лезгинцев, в своей квартире, уныло сутуливший плечи и горячими до жуткости глазами следивший за каждым движением жены. Пожалуй, и ростом он стал выше, и выражение лица совсем другое, строгое, непреклонное, расправлены плечи… Он командует боевой частью, и потому он такой. Офицер, доложивший ему, ободренный приветливым словом, опустился в кресло, огладил редкие волосы на темени. С впалых его щек медленно сходили пятна кирпичного цвета.
Подрагивали на приборах чуткие стрелки, горели сигнальные лампочки, повторялись команды центрального поста. Лодка продолжала движение.
Трудно представлялась внешняя обстановка, все, происходившее за пределами корпусной стали. «Касатка» шла на глубинах, предохраняющих от столкновений с ее главным врагом — льдом. Возможно, субмарина оставляла веретенообразный след гребных винтов или стрелообразную линию, как быстро плывущая рыба. Зрительные представления были абстрактны и потому расплывчаты и нетверды. И не стоило мучить себя…
В турбинном отсеке дежурил Глуховцев, старшина, комсорг корабля, приземистый, плечистый парень, приходивший в библиотеку за пособиями. Глуховцев учился на втором курсе технического вуза.
Лезгинцев заметил небрежность записи в журнале эксплуатации энергетической установки и в повышенных тонах разнес старшину. Оказывается, он мог быть запальчивым, крайне резким и, пожалуй, жестоким.
— Вы не очень переживайте, товарищ Глуховцев, — тихонько пособолезновал Дмитрий Ильич.
— Мало, за такое упущение мало, товарищ капитан третьего ранга! — безрадостно отчеканил старшина.
Лезгинцева рядом не было. Подвижный, требовательный, он проникал в каждую мелочь своего сложного хозяйства. Есть такие неугомонные, дотошные командиры. Себя не жалеет и других не щадит. Вспомнилось предупреждение, сделанное Волошиным: «Вы, командир боевой части, отвечаете за движение. Я, командир корабля, отвечаю за вас!» Волошин признавал во всем ровный ритм и приучал к нему своих подчиненных.
Лезгинцев вернулся к Ушакову. Чтобы прийти в себя, он несколько раз глубоко вдохнул воздух, приподнимая плечи и выпячивая грудь.
— За ними следи и следи, — пробурчал он, — надо мною подшучивают — король параметров. А юмористы не понимают накала этого технического слова. Параметр — их роэ, гемоглобин, красные шарики, печенки и селезенки. Рабочие параметры точно рассчитаны. Случись что, сирены так заревут — волосы торчком, пилотку скинут… — Он задумался, стал строже и, вытерев пот куском ткани такого же качества и цвета, что на халатах, бросил в корзину. — Если не возражаете, вернемся, — предложил он.
Они возвращались тем же путем. Все было абсолютно реально — и переборки (за них иногда инстинктивно хотелось схватиться), и палуба под ногами, и наглухо задраенные люки, за ними медленно жевали уран мрачные идолы, отлитые из невероятной крепости сплавов. Изощренный человеческий мозг представал в своих болезненных крайностях. Трубить ему славу, пасть ниц или, зажмурив глаза, бежать поскорее отсюда. О, если бы можно было попасть на лесную поляну, свалиться в одуванчики и незабудки, увидеть глубокие просторы атмосферы, стволы сосен, будто налитые воском!.. Предупреждающее табло подмаргивало мертвым глазом. Нервически зудко отзывалось напряженное тело субмарины, преодолевающей усилием своих стальных мышц беспощадное давление больших глубин.
В жилом отсеке спали сменившиеся с вахты матросы. При рассеянном голубоватом свете их лица казались пепельно-бледными.
Двое ребят осторожно постукивали плашками нард. Бесстрастно наблюдавший болельщик прислонился спиной к переборке, скрестил на груди руки. Это был мичман Снежилин. Мичман кивнул Ушакову, посторонился.
В кают-компании рядового состава готовили юмористическую стенновку «Гайка левого вращения». Гидроакустик Донцов старательно отрабатывал карикатуру на несложный сюжет о полюсе, медведях и каком-то простаке, прозевавшем захватить «белую шапку планеты».
Вернувшись в свою каюту, Лезгинцев попробовал краник, сделал приглашающий жест:
— Стучко-Стучковский уверяет, что, побывав у меня, он ощущает на лице паутину… Как вы?
— Очевидно, разновидность психологических нюансов, — намыливая руки, ответил Ушаков. — Все же у вас ответственная контора, Юрий Петрович.
— Еще бы, — удовлетворенно согласился он, — и как все просто. Почему черти липовые раньше не придумали? Заставляли дедов болтаться под парусами, отцов восторгаться паровым котлом. — Он причесался, поудобнее устроился в кресле, включил степной пейзаж и, прищурив глаза, любовался им. — Мир устроен прекрасно, Дмитрий Ильич, и никаких возражений. Уйду на пенсию, отправлюсь в равнину. Жаворонки, ящерицы, чабрец, солнце, как и положено, вода в колодце, дождь, радуга… Елки зеленые, красотища-то!..
Ушаков вытянул уставшие ноги. Его мозг не остыл от впечатлений и еще не мог осмысливать мечты другого человека, совсем не такого, каким он хотел показаться. Дождь, радуга, запахи трав — к чему бы? Ведь он сознательно лишил себя всего этого, расстался раз и навсегда. Даже на окоеме континента, избранном им, нет чабрецов, колодцев, жаворонков, все так кошмарно недосягаемо, удлинено неясными годами ожидания. Самообман, желание вернуться к оставленному, зов предков или отравленной крови?
Фальшивое солнце над деревянной мозаичной степью теперь не вызывало радости, а будило гнетущую тоску. Веками укрепленные чувства и нормы сопротивлялись имитациям. Тощая зелень покинутой земли, щупальца бледных корешков трагически цепко, словно в агонии, обвивали красноватые камешки, омываемые питательной смесью гидропоники. Каждый побег говорил о жизни, тянулся к свету, пытался остаться самим собой. Природа не протестовала, тюремная беспомощность довлела над нею, и все же не сдавалась и продолжала, применяясь, развиваться.
— Нас закупорили, мы сделали то же, — согласился Лезгинцев, выслушав путаные мысли Дмитрия Ильича. — Когда я наблюдаю за этими травками и цветочками, невольно сравниваю их с собой, с нами. Мы в таком же плену. Человек в отместку тиранит природу. Ему хотелось бы чем-то утешить себя, обмануть… Хотя зачем заниматься самокопаниями, с головы на ноги переворачивать ассоциации?.. У вас не болит голова?
Ушаков потер лоб, невесело усмехнулся:
— Если сказать по секрету, побаливает. И не в самом темени, а вот здесь, справа, чуточку повыше уха. Что там?
— Правое полушарие, если определять конспективно. — Лезгинцев посоветовал: — Только не признавайтесь. На первых порах бывает, а потом приходит привычка, она вас спасет. Человеческий организм — великий приспособленец… — Он проглотил плоскую желтоватую пилюлю, запил ее водой. — У меня хроническая головная боль. Если говорить откровенно, я не строю иллюзий. Мне доверен хитрый и опаснейший зверь. Клетка его не удержит. Приходится быть начеку, в любую минуту зверь может хватить меня лапой. — Он закрыл глаза, вяло пошевелил пальцами. Его лицо казалось зеленовато-бледным. По-видимому, оставили свой след бессонные напряженные ночи.
Лезгинцев продолжал говорить тихо, еле-еле шевеля губами, и смысл слов не вязался с его внешним видом — он пытался изъясниться выспренно, метафорическими категориями, как бы пытаясь примениться к собеседнику или утонченно поязвить над «рыцарями пера и бумаги». Он говорил о том, как в преддверии атомного века наука судорожно толкалась в тупике, перед наглухо затворенными воротами. Наконец замок был сбит, появился терпеливый и безотказный робот. Уран и вода — все тот же пар на лопатках турбины, но нет угольных бункеров и мазутных цистерн.
