Ион Чобану - Мосты
Мост десятый
1
Генерал смерил меня взглядом, словно прикидывая: брать меня в армию или не брать?
— Будем кушать галушки! — сказал он и лихо хлопнул меня по плечу.
— Говорит, что будешь есть галушки, — засмеялся и мой кагульский «приятель».
В армии на каждом шагу субординация. Засмеется в штабе генерал смеются и писаря, и посыльные.
Между тем три девушки сновали по дому, словно перед пиром. Давали дрозда, как сказал бы дедушка. Раздавали поручения налево и направо. Один солдат принес дрова для плиты. Другой повернулся на каблуках — помчался на склад за свежим мясом. Курносенькая девушка с закатанными до локтя рукавами месила в корыте тесто. Все шло как по маслу. У меня чуть слюнки не текли.
— Ты думал, тебя пирогами встретят?
— С меня и галушек достаточно.
— Здесь галушками называют не голубцы, а клецки из теста. Генерал родом с Украины, обожает мучное.
Когда тесто было замешено и котел с мясом клокотал, смазливая девушка стала отрезать кусочки теста — ровно на один зуб — и в котел. Вот почему отец ночевал и кормился при штабе, а не потому, что дома скучно одному, как он говорил.
На вкусный запах изо всех дверей дома Негарэ стали выходить офицеры. Прежде чем сесть за стол, пожимали руку отцу, кивая на меня и не жалея похвал. Такое чрезмерное внимание могло, пожалуй, мне даже навредить.
После обеда генерал еще раза два хлопнул меня по плечу и протянул кагульчанину какую-то бумагу, с которой мы пошли в поповский дом.
Там размещались армейские мастерские. В коровнике — оружейники, чинившие пистолеты, винтовки, стрелковое оружие. В летней кухне сапожники стучали молотками по колодкам. А в светлых покоях попадьи стрекотали швейными машинами примерно десять портных. Остальные десять ходили по комнате с кружками воды в руке, с утюгами, с наперстками на пальцах, в передниках, утыканных на груди иголками. Они засиливали нитки, гладили, обметывали петли. Едва кагульчанин показал им бумагу, они принялись крутить меня во все стороны, ощупывать, точно куклу. Подробнейшим образом обмерили мои конечности. Причем все дружески похлопывали меня по спине. Я опасался, как бы и со мной не случилось то, что с нашим односельчанином Ионом Малаем. Пригласил он однажды родичей на день ангела. Подвыпив, те стали так горячо поздравлять именинника и так яростно подбрасывать его, что чуть не раскроили ему череп о потолок. От такого поздравления не поздоровится.
Расставшись с портными, мы понесли свою бумагу сапожникам. И там то же самое. Они окидывали меня взглядом с ног до головы: мол, ростом не ахти, а лапы — как грехи.
Вероятно, раз в жизни я все-таки был великим человеком: все армейские мастерские работали на меня. Вот какая сила таится в генеральском распоряжении — клочке бумаги, подписанном доброй и властной рукой.
Став директором школы, я снова вспомнил о гороскопе. Там, кажется, предсказывалось, что самые счастливые для меня месяцы сентябрь и октябрь. А я еще в августе оказался в новых сапогах, новом кителе, галифе и шинели. Верь после этого гороскопам. Велено остерегаться казенной службы и влиятельных людей. А кто меня сейчас одел с иголочки?
— Надо будет отблагодарить портных, — сказал кагульчанин. — Они все сшили тебе из английского сукна… Чистая шерсть.
— Я бы их угостил, да нечем… Где теперь раздобудешь кружку вина?
— Добудешь, не беспокойся. Поискать надо…
— Кроме шуток, где?
— У твоего отца. У председателя… — усмехнулся писарь.
— Вздор!
— Никакой не вздор… все бочки с вином стоят в сарае Негарэ. А ключи у Константина Георгиевича. Правда, отец у тебя тот еще скопидом. Стакана вина не даст, хоть кол у него на голове теши.
Я рассматривал свои пальцы. Кагульчанин, вероятно, подумал, что мне стало стыдно за отца, и принялся расхваливать его что есть мочи. А я просто считал на ногтях светлые пятнышки — приметы обнов. Одна белянка шинель, другая — китель, третья — брюки, четвертая — сапоги. А белых пятнышек сколько угодно. Меня еще ждут обновы. Какие же?
Пока мы ходили, присматривались к работе портных, сапожников, оружейников, мастера успели сшить мне и одежду и обувь. Вот что значат коллективные усилия!
Теперь меня можно было хлопать сколько угодно. Я щеголевато поворачивался, скрипел новыми сапогами. Мастера восхищались собственной работой. Шинель сидела на мне, будто влитая. Голенища плотно облегали ноги. А запах сукна! Что по сравнению с ним благоухание любого одеколона!
— Хватит фасонить! Надо пойти доложить генералу…
— Что доложить?
— Штатская серость! В армии обо всем надо докладывать старшим. Даже если сапог натрет ногу…
— Здорово меня обмундировали.
— У нас все делается на совесть. Армия!
— Износу не будет… Если бережно обращаться.
— Нафталином пересыпать… И сохранится, пока тебя с директоров снимут.
— А как же!
Когда мы с писарем вернулись в штаб, там было оживленно: офицеры сновали, суетились возле генерала. Во всех комнатах беспрерывно трещали телефоны.
— Пошли домой, Тоадер.
Кому довелось изведать хоть одну тихую фронтовую ночь, тот знает, что такое война. Мирный покой, в обычное время клонящий ко сну, близ передовой гонит сон прочь. Тишина рождает в душе солдата страшные предчувствия, ожидание, неизвестность.
— Не спишь? — спрашивает дома отец.
— Нет.
— Готовятся наши.
За полночь земля задрожала.
— Тяжелые машины проходят…
— Да.
— До чего много стало грачей, жаворонков, скворцов…
— Много.
— На рассвете в нашем дворе пели соловьи. Завтра покажу, где гнездо свили.
— В этом году я еще не слышал кукушки.
— А я слыхал!.. Прилетала к нам в сад. Садилась на верхушку яблони и широко разевала клюв, красный такой… И куковала, куковала. Солдаты, офицеры останавливались, ждали, сколько накукует.
— Говорят, после того как наклюется кукушка спелого ячменя, у нее пропадает голос.
— Да, старики рассказывают…
— В этом году никто в Кукоаре не сеял ячмень.
— Кукурузу тоже.
— Нашла кукушка в других местах ячмень.
— В других…
— А пшеница нынче хорошая?
— Очень… И виноград будет хороший.
— «Мадлена» и «жемчуг» поспели?
— Уже. Но горькие.
— Почему?
— Виноградники не обработаны. Ветром нанесло полыни, лебеды, всякой горечи. Мотается куст на ветру, трется о полынь… горчится…
И снова давящее молчание. Лишь изредка пролает немецкий пулемет. Такая у немца привычка: всю ночь старается показать свою неусыпную бдительность.
— Когда фронт удалится, надо будет навести порядок, — вздыхает отец. — Тоадера, сына Василе, похоронить на кладбище, возле родителей…
— Разве его не привезли?
— Нет.
Уснули мы на заре свинцово тяжелым сном. Когда я открыл глаза, отца уже рядом не было. Вскоре он вернулся с двумя котелками солдатской каши такой густой, что ложка в ней стояла торчком.
У наших ворот остановились трое ездовых — усатые сверхсрочники, которым совершенно не шла военная форма. Капитан Шкурятов понемногу ступал уже на свою раненую ногу и очень радовался этому.
— Натощак или как? Все равно пошли, подводы ждут.
— Куда?
— За партами.
— Что так смотришь, будто с луны свалился? Немцы удрали, наши обошли их с фланга… Теперь их выбивают из камышей.
— Солоновата эта каша.
— Дареному коню в зубы не смотрят, товарищ директор!
Мы поехали в сторону Кулы. При нынешней нехватке рабочих рук я был очень доволен, что армия помогает нам даже свозить парты.
Навстречу нам шляхом ползла большая колонна пленных немцев. Они брели понурив головы. Смотрели в сторону, как побитые собаки. Лица их были серы, как и запыленные, измятые мышиные кители. Незадачливых покорителей мира конвоировал взвод румын. Лишь в хвосте колонны ехали верхом два советских солдата с автоматами на груди.
Проверяя себя, автоматчики спросили дорогу на Бельцы. Отец показал им.
Снова и снова слава коллективным усилиям! Мы мигом нагрузили парты. Прихватили еще три черных полированных столика, взятых немцами неизвестно у какого помещика.
— Хорошо бы взять и эти бревна! — сказал отец, показывая на груду балок. — Блиндажную обшивку распилим моторной пилой… Знаешь, школа осталась без ограды…
— Вы правы… товарищ председатель. Должен сказать, в райкоме нам разъяснили, что сельсовет обязан оказывать школе всемерную помощь. Надо, чтобы занятия начались вовремя. Так что вы нам помогите с транспортом. И квартиры подыщите для учителей…
— Увидеть бы хоть одну рубашку, сохнущую на плетне. Услышать скрип калитки… Без петушиного крика и собачьего лая рехнуться можно…
