Антонина Коптяева - Товарищ Анна
Андрей растерялся.
— Валентина Ивановна, — сказал он порывисто. — Разве вы плакали там в тайге?
— Конечно, плакала, — ответила она прерывающимся голосом. — Я же опоздала к больной и ничего, ничего не смогла сделать, но и уехать от неё, умирающей, тоже не могла. — Слезы Валентины сразу высохли. — Вы понимаете: целая куча детей... маленьких, а мать умирает, а кругом юрты лес такой... на всю жизнь. Сплошной лес! Я — врач, я училась тому, как лечить, и вот смотрю на человека и вдруг вижу: я совсем бессильна перед этим... и вообще бессильна... И почти трое суток она умирала. Вы понимаете... пульс как ниточка, и уже ни температуры, и... ничего. Человек сдал — умирает, и сам знает, чувствует... что умирает, и до последней минуты в сознании. Я ночами подходила, к ней с такой ребячьей надеждой: а вдруг ей легче станет! Ведь от сепсиса не выздоравливают! А она взглянет стеклянным взглядом и только вздохнёт: всё понимала. А тут ещё эти маленькие к ней лезут, и она им наговаривает по-своему, а я не мешаю, потому что всё равно... — Голос Валентины задрожал, и она закрыла лицо руками.
— Не надо так, — попросил Андрей и бережно провёл ладонью по её опущенной голове. — Вы измучились, вот и нервы...
— Да, нервы, — сказала она, быстро взглядывая на него. — Я знаю, что дети не пропадут. Это такое дружное гнёздышко. Я напишу в область, когда приеду. Дело не в этом, — добавила она, вытирая лицо подвернувшейся марлевой косынкой.
— А в чём? — ласково спросил Андрей.
— А в том, что вдруг видишь своё бессилие, сознаешь, что все твои познания ничего не дают.
— Это настроение минуты, — сказал Андрей, задетый за живое воспоминанием о собственных переживаниях. — Это у всех бывает, когда... неудачи.
— Значит, пройдёт? — спросила Валентина.
— Пройдёт, — нежно, почти любовно глядя на неё и не сознавая этого, ответил Андрей.
Оба рассмеялись, счастливые, и Андрей вышел из палатки.
22
Валентина долго лежала, вслушиваясь в шелест ветра, — дождь, шуршавший с вечера по туго натянутой брезентовой крыше, видимо, перестал, — и думала об Андрее. Ей казалось, что она лежала так и не спала всю ночь, а если спала то и во сне думала о нём и ощущала его присутствие. Ведь он совсем близко: палаточка Кирика в двух-трёх: шагах.
На приглашение Валентины переночевать в её палатке Андрей сначала не ответил, а потом покраснел так, что покраснела и она, и сказал:
— Нет, я лучше потесню Кирика. Вы теперь уже привыкли не бояться в своём перекидном доме.
Да, она уже привыкла, просыпаясь по ночам, слышать над собою могучий шум леса или тонкий звон комара в глубоком безмолвии. Большой дом тайга! Темные руки ночи медленно двигают звёзды по большому небу. Какой-то зверь-житель проходит вблизи, шевельнёт сучок осторожной лапой — и сухо крякнет сучок. Кашлянет в ответ в своей палатке Кирик, всегда чутко настороженный, далеко ответит звон ботала на олене. Кирик пятьдесят лет прожил, не выходя из тайги. Привыкла и Валентина: месяц прошёл.
Выйдя из палатки, Валентина увидела Андрея, хлопотавшего у костра. Он только что отставил в сторону чайник и, прислонясь подбородком к тонкой сушине, которую ещё держал в руке, задумчиво следил за банкой консервов, приставленной им на угли. Он как будто ждал появления Валентины: обернулся к ней и улыбнулся. Но улыбка была только внешняя и проскользнула, не оживив лица. Валентина сразу подметила, что за одну ночь его лицо осунулось, и, может быть, в первый раз в жизни обрадовалась такой перемене.
— Вы уже встали! — сказала она, подходя и перебирая руками полотенце.
— А я и не ложился: до полночи просидел в палатке, а когда перестал дождь — сидел у костра.
— Ах! — вскрикнула Валентина. — Почему вы не разбудили меня? Я тоже иногда люблю полуночничать. Вам было неудобно, наверное, в маленькой палатке?
— Нет, удобно, — Андрей сломал о колено сушину и бросил в костёр. — Мысли всякие одолевали. Знаете, иногда очень тяжко бывает. Такой разброд, что сам нечистый не разберётся.
— А-а! — протянула Валентина и тут же гибким движением опустилась на корточки, жмурясь от жара, прихватила краем полотенца и оттащила в сторону закипевшие консервы.
Умываясь у ручья, плеща прозрачной струёй, Валентина думала об Андрее:
«Иногда тяжко» — это он о работе. Но что значит «разброд»? — Валентина не хотела вспоминать об Анне: она не могла думать о ней сочувственно, вся захваченная влечением к Андрею, а думать плохо было престо невозможно.
«Вот это и есть разброд! — путем каких-то особых выводов заключила она. — Работа не идёт — вот и разлад. Если бы меня за неудачу в работе вздумали лишить звания врача?.. Я бы просто погибла: ведь тут и учёба, и опыт, столько лучших лет и сил затрачено».
В этот день предстоял перевал через горы. От береговых, отвесных утёсов тропа повернула в обход, петляя то по скалам, заросшим сверху толстыми моховищами, то по гущине ольховника, потом потянулись чахлые лиственницы.
Погода стояла пасмурная, прохладная, и подниматься пешком было легко.
— Смотрите, как низко плывут тучи, — весело говорила Валентина Андрею, — они идут, как молочные коровы с поля. А сколько здесь голубики! И чем выше местность, тем слабее её кусточки, вот эти прямо стелются по земле. А ягоды всё крупнее.
Оба остановились на повороте у обрыва. Облака тумана клубились под их ногами, в просветах его неровной полоской светлела какая-то речонка, ближе, прорывая белую пелену, чернели острые верхушки лиственниц.
— Еще один шаг — и смерть, — задумчиво сказал Андрей.
— Даже мысль о ней меня всегда возмущает! — ответила Валентина, но тоже задумалась. — Я очень люблю себя... всякую. Вот я одна — большая Валентина, много работаю, обо всём беспокоюсь. Если бы я была только такой, я бы, наверное, была уже профессором. Но есть еще другая я — маленькая. Эта любит наряды, веселье, тащит меня, большую, из поликлиники, из-за стола от занятий, мешает...
— Как же мешает?
— Всячески...
— А-а! Вон кедровка летит, хотите, я убью её? — Андрей вскинул ружьё и шутя опустил его стволами на плечо Валентины. — Вот так...
— Стреляйте, я не боюсь!
— Да я-то боюсь. Какая же вы сейчас: большая или маленькая?
Валентина не ответила, искренне затрудняясь.
— Ну? — поторопил Андрей.
— Я сама не знаю. Может быть, я просто наболтала на себя. Может быть, у всех так!
С разговорами они забыли про Кирика, потом спохватились и пустились нагонять его. С вершины подъёма они увидели, как он, уже далеко внизу, сводил оленей не по прямой, а зигзагами. Местами и Кирик и олени съезжали почти сидя.
— Куда это он затащил нас? — изумлённо сказал Андрей. — Есть же более отлогая тропа.
— Он человек с фантазиями, — переводя дыхание, радостно сказала Валентина. — Да здесь и не он проводник. Это уж мы сами виноваты. — И она начала спускаться первой, не выбирая дороги.
— Осторожнее! — крикнул Андрей, нагоняя её. — Мох мокрый и скользкий. Можно скатиться на скалы.
На каменистой круче он протянул руку Валентине. Она легко оперлась и в следующий момент уже стояла с ним рядом. Он перебрался ниже и опять потянулся к ней.
Пушистая прядь волос задела его по разгоревшейся щеке.
— Вы научились ухаживать? — сказала Валентина, пытаясь улыбнуться.
— Это не ухаживание! — ответил Андрей.
— Что же тогда? — спросила она дрогнувшим голосом.
Он глянул в блестевшие перед ним глаза Валентины (невозможно было оторваться от их сияющей синевы) и, волнуясь, поцеловал её.
23
— Я полюбил тебя знаешь когда? — спросил Андрей.
Она сидела на белых перилах, держалась одной рукой за железную стойку, другая рука её лежала на плече Андрея.
— Знаю, — прошептала Валентина с гордой нежностью. — Когда я пела? Я никогда так не пела, как в тот раз. И ты посмотрел потом на меня... (лицо её засветилось торжеством). Ты нехорошо думал обо мне до этого?
— Нет, всегда хорошо. Ты казалась мне странной иногда, но никогда — дурной. — Андрей не стал разуверять её, хотя ему думалось, что он полюбил её позднее, когда она, такая измученная, явилась к нему на базу.
— Мне хочется поцеловать тебя, — сказала Валентина тихонько, капризно, весело, но тут же засмеялась и спрыгнула с перил.
Она стояла теперь перед ним, и Андрей восторженно смотрел на неё, продев руки под её жакетик.
Солнце пробило, наконец, серебряную толщу облаков над серой рекой, над серыми горами и, бледное, но тёплое, тянулось лучами в ослепительно белый провал, всё разрыхляя и раздвигая его рваные края.
— Завтра будет чудесный день, — промолвила Валентина, следя за движением солнечных лучей.
— Чудеснее, чем сегодня, он все равно не будет, — сказал Андрей.
