Янка Брыль - Повести
— Толя! Толя! Клюет! — с заговорщицким видом притворно испугалась Люда.
Он видел это и сам, однако только теперь как по сигналу, которого дожидался, поднял левой рукой удилище… Глупости это все, будто для плотвы, чтобы ее приманить, нужна какая-то необыкновенная тишина. Не только смеха и слов здесь было довольно, чтоб отпугнуть ее, — Толино сердце забилось так, что биение его повторила и крошка, с которой играла столь необходимая сейчас плотва. Их было трое — красноперая, серебристая рыбка в воде, а по обе стороны речки он и она… Максим, казалось, вовсе не существовал. Люда поставила свой кузовок на траву и, так же как Толя, наклонилась над водой. В легком, пестром платьице, с загорелыми выше локтя, по-девичьи полными руками, с треугольником загара на юной груди.
— Тащи, Толя, тащи!
Толя подсек и потащил. Это не рыба, это чистейшая поэзия в блеске чешуи и капель воды, в невыразимо сладком биении сердца!
И вот в то самое мгновение, когда эта поэзия очутилась в руке у счастливого рыболова, раздался земной, прозаический голос Максима:
— Начало завтраку положено! Грибки и рыба. Ясно?
«Ясно, ясно, — разозлившись, подумал Толя. — Ясно одно, что ты давно уже мог бы умыться и уйти или отправиться куда-нибудь за мельницу купаться…»
— Ничего, Толя, — сказала Люда, — пока я приготовлю завтрак, ты еще поймаешь. Ну, я пошла.
«Что же это? — горько подумал парень. — Вот и утро пропало, вот и утро уже испорчено… И как тут ей, Люде, сказать обо всем?..»
Он рассеянно нацепил на крючок новую крошку хлеба и уже без волнения, без всяких предосторожностей забросил ее в воду.
Рабочий день спланирован был так: дядьку Антося общими усилиями уговорили полежать, на что он без особого сопротивления согласился; Максим, поскольку как раз пришла промкомбинатовская трехтонка, отправился с гарнцевым сбором на станцию; Толя взялся похозяйничать на мельнице; Люда поехала на велосипеде в райцентр по каким-то своим безотлагательным учительским делам.
Вконец расстроенный этой неожиданной и непонятной безотлагательностью, злясь на весь этот план, Толя, оставшись один с дедом, потихоньку плюнул, надел от пыли старую Максимову одежку и пошел на мельницу. Там он молча взвешивал мешки, брал мерку — гарнцевый сбор, высыпал зерно в ларь, делал записи в книге, выводя свои аккуратные строчки под мелкой скорописью Максима и «старорежимными», иной раз еще и с твердым знаком и ятем, каракулями дядьки Антося.
Помольщиков было немного. Развернуться Толе с его сердитым усердием негде. Приняв все зерно, он вышел во двор — покурить, потолковать с людьми.
На лавочке у входа сидело четверо: пожилой дядька в соломенной шляпе, заросший густой каштановой отавой бороды; мужчина, по-видимому, ненамного его моложе, но выглядевший свежее, бритый, со щепоткой рыжих усиков под носом; третий — молодой человек лет двадцати пяти, недавний солдат-пехотинец, в фуражке с красным околышем, сдвинутой набекрень; четвертый — долговязый подросток, изо всех сил старавшийся казаться взрослым. Прислушиваясь к разговору старших, хлопец, кажется, только и ждал, чему бы посмеяться…
Пятым помольщиком была женщина с суровыми усталыми глазами. Она сидела на возу, спустив с грядки округлые еще, загорелые и исцарапанные жнивьем ноги, то и дело потирала ими одна о другую, отгоняя мух, и, покусывая соломинку, слушала, что говорят мужчины. Сивый хрупал клевер из передка и время от времени, чтобы избавиться от гнуса, терся большой головой о спину хозяйки.
— Ну, ты, падаль, — спокойно, не оглядываясь, говорила женщина, недовольная, как видно, тем, что лошадь мешает слушать.
Когда студент вышел во двор и остановился возле лавочки, помольщики как раз слушали усатенького мужчину, который со вкусом и знанием дела рассказывал о бывшем хозяине мельницы — купце Борухе Бисинкевиче.
— Всю смородину у меня забирал. До ягодки. И настаивал ее, пане брате, на чистом спирту с сахаром… Был у него такой серебряный кубок, и еще змея… кубок этот обвивала… Такое, пане брате, украшение…
Особенно внимательно слушал мальчишка: даже рот открыл.
— А ты что, — перебил рассказчика обросший дядька в шляпе, — тоже, должно, лизал ту змейку?
— Хи-хи-хи! — засмеялся наконец мальчишка.
Рассказчик умолк. Он знал, на что намекает бородатый. При панах он, и тогда такой же, с усиками, Степка Мякиш, держал в недалекой деревне лавку, явно и тайно терся возле богачей и власти, не раз зарабатывая чарку за свой «благонамеренный» шепоток. Ни до войны, после освобождения Западной Белоруссии, ни после войны, вот уже восьмой год, его не трогали, а страх все не проходил, таился где-то на дне души. Хотя и был он, Степка, три месяца в партизанах, хотя и немало до того выгнал самогонки — то из полицейской, то из партизанской муки. Мякиш уже доведался, кто такой Толя, и при «начальстве» по давней привычке — вторая натура — стал говорить в угоду начальству.
— Было — сплыло. Теперь, пане брате, не то. Все народное, никто у тебя на горбу не сидит. И эта самая Борухова мельница… — Мякиш полуобернулся и, должно быть по памяти, прочитал надпись на запыленной вывеске над дверью: — «Мельница Лозовичи, Бобровицкого райпромкомбината». Порядок! Не то что при панах.
Наступила неловкая пауза…
— Рано еще, а как жарко, — сказал Толя и, вытащив из кармана запыленных мукой штанов пачку «Беломора», предложил мужчинам: — Закуривайте.
Брали каждый по-своему. Пехотинец, с видом человека, которому это не впервой, ловко вытащил одну папиросу и молча кивнул головой в благодарность. Степка Мякиш сказал почему-то не просто «спасибо», а по-польски — «дзенькуе», что должно было звучать вроде старинного светского «мерси». Бородатый дядька в шляпе неуклюже пытался захватить конец папиросы двумя толстыми пальцами, словно вытаскивая тупыми ногтями занозу из ладони, и даже сказал напоследок: «А чтоб тебя!..» Мальчик сперва хотел не брать, не признаваться, что курит, но не выдержал и вытащил из пачки слишком уж соблазнительную «беломорину».
— В каком классе? — спросил Толя.
— В седьмом, — выдавил из себя паренек, жалея, что влип.
— Перешел в седьмой или остался?
За него ответил пехотинец:
— Он глубоко забирает — по два года на класс. Пашет по самое дышло. Мы из одной деревни.
— А курить, брат, еще рановато, — сказал Толя скороспелому кавалеру, который и так уже покраснел до ушей.
Выручил хлопца Мякиш.
— Вот вы, товарищ начальник, — сказал он, — говорите: жарко. А каб это, пане брате, в тенек, да с удочкой, да бутылочку с собой прихватить. Есть же такое сочинение Льва Толстого «Бутылка водки с рюмочкой». Ученость! Это не то что наш брат мужик. Колхоз, пане брате, колхозом.
Толя не ответил, уже разглядев в усатеньком подлизу. Он немного помолчал, потом заговорил, обращаясь к остальным, в особенности к бородатому дядьке в соломенной шляпе:
— Слыхали поговорку: «На мельнице — что в корчме; разом густо, разом пусто»? — Толя присел на лавку рядом с бородатым. — А я вот здесь уже второй день, и что же вижу: не так чтоб много, но и не мало, помольщики есть. Мелют люди, пеклюют. И ведь еще прошлогоднее. Что это, дядька, по-вашему, происходит, а?
— А что ж происходит? — неторопливо отвечал бородатый. — То происходит, что стали люди жить поровнее. Дальше бы не хуже.
— Ой, — отозвалась женщина на возу, — вам хорошо, дядька, говорить. В вашем колхозе люди живут. А пожили бы вы в нашем. Работаешь, работаешь, а осенью… Да ну тебя, чтоб тебя волк не резал! — отмахнулась она от лошади, снова потершейся об ее спину головой.
Тетка хотела, видно, еще что-то сказать, но тут вмешался Мякиш:
— Работать надо. А не работаешь, откуда ж будет хорошая жизня? Все вы, пане брате, плачетесь. Несправедливо! Я им всегда…
Его речь перебил вдруг голос из-за спины женщины, сидевшей на возу:
— Работничек, будь ты неладен!
По кладке от хаты шел дядька Антось.
— А-а, товарищ Нагорный, день добрый!
— Здоров, здоров. Давно не виделись. Ты, видать, ажно плакал по мне.
Высокий, когда-то плечистый и крепкий, теперь уже ссутуленный семью десятками лет, дядька Антось до сих пор еще сохранил почти полную мощь своего плотогонского баса.
— Сколько ты у этого хлюста принял? — спросил он, подходя к сидящим на лавочке.
— Двести, кажется, с чем-то, — отвечал Толя.
— Двести дуль бы я ему под нос сунул!
— А что? — немного смутился от этой грубости Толя.
— Как это — что? Люди работают, а он шатается, махлюет. Привык на дармовщинку.
— Э, товарищ Нагорный, ей-богу же, зря, — заговорил Мякиш. — Что я — украл?
— А что — заработал? Лапы отбил на этом?
— Ну, знаете, пане брате, кто чем работает: кто руками, а кто головой…
— А ты рылом! Люди как люди: работают, кто на чем стоит. А ты все свою самогонку…
