Нина Буденная - Старые истории
Когда Софист пал, тренер плакал три дня, а конюх взял бюллетень. Похоронили лошадь рядом с конюшней, где она доживала свою жизнь, рядом с людьми, которые помнили его молодым и прекрасным, под седлом великого кавалериста, с которым Софист прожил всю свою счастливую лошадиную жизнь.
Тренер где-то раздобыл огромную красивую глыбу серого гранита, которой и увенчал могилу Софиста. Когда ставили этот камень, конники снова еле сдерживали слезы и опять поминали своего любимца, принявшего на себя частицу истории.
Анна Павловна была уверена, что встретит на заводе всех в целости и сохранности: люди при лошадях живут долго, ну а о преданности профессии и говорить не приходится.
Ринг уже давно шел шагом — приятные воспоминания далеко увели Анну Павловну в глубь времен, к истокам своей судьбы. Тут ей пришло в голову, что она может опоздать к своему автобусу и заставить людей ждать, а может быть, даже и волноваться. Следовало поторапливаться.
Анна Павловна, по всем правилам кавалерийской науки, выслала Ринга в галоп. Но тот и ухом не повел, на команду не отреагировал. «Значит, Ботфорты остались в прежней должности», — поняла Анна Павловна. Пришлось на ходу выломать прут и пощекотать лошадь по шелку ее кожи. Ринг начал прядать ушами, перешел на рысь и, поскольку Анна Павловна хлыст с бока не убирала, все-таки поднялся в галоп. Анна Павловна добавила шенкелей, чтобы жеребец не обозначал галоп, а шел им, как того требовалось.
— Ленивая скотина, — сказала Анна Павловна, — упрямое животное, ишак проклятый! — И засмеялась. Потому что все было прекрасно.
Пошли знакомые места. Анна Павловна проехала шагом по мосту через Москву-реку и здесь, оторвавшись от путеводной нити дороги, съехала к реке, на крутой ее бережок. Отсюда напрямик до завода было много короче.
На той стороне реки, на пляже кейфовали любители последнего солнышка. По экзотической экипировке и разнообразию отдыхательных приспособлений было ясно, что народ этот не местный, заграничный.
— Бездельники, шпионы, — проворчала себе под нос Анна Павловна, проведшая полдня в труде, полезном для общества, правда, избыточно хорошо оплаченном. Для того чтобы сделать «бездельникам» мелкую пакость, она разобрала повод «по-полевому», огрела коня по сытому крупу, приподнялась над седлом, сдавив лошадь коленями и упершись руками в шею. И разогнала жеребца в карьер. Пусть «бездельники» смотрят и завидуют.
От реки свернула на дорогу через поле и пошла по прямой к заводу. Здесь уже Ринг сам поднажал: эти хитрецы безошибочно чувствовали, что дорожка ведет их домой, к конюшне. Где-то в середине поля Анна Павловна перевела лошадь в рысь, так доехала то ли до ручья, то ли до болотца, которое перегораживала вечно подмываемая земляная дамбочка, всегда в мокрой грязи и лужах. Отсюда до завода было рукой подать, но Анна Павловна намеревалась, несмотря на подхлестнутую близостью дома активность жеребца, проехать это расстояние шагом, чтобы потом можно было не вываживать лошадь, а сразу поставить ее в стойло.
Чуть пригнувшись — чисто рефлекторно, потому что в этот проем мог свободно воткнуться и рефрижератор, Анна Павловна, лихо цокая копытами по залитому цементом въезду, энергично проникла в конюшню и немедленно, как лбом о стенку, налетела на железный окрик:
— Куда?! Не видишь, кастратов ведут!
По широкому, вольному коридору конюшни, в который выходили все денники, печальной вереницей шли кони. Хвосты подвязаны, морды несчастные. Их вели под уздцы конюхи — мужчины и дамы.
— Опять! — удручилась Анна Павловна.
— Ты? — радостно изумилась оглушившая ее воплем крепкая женщина.
— Я, Прокофьевна. Вот Ринга в лесу отловила. А где все?
— А то не знаешь? — весело заорала Прокофьевна. — Рада тебе. Где черти носили? Лет пять не виделись?
— Четыре.
— И того будет. Ты что, с нами совсем распрощалась?
— Вроде того.
— Не, врешь. Наши люди отсюда навсегда не уходят.
— Я и не говорю, что навсегда. Этих-то за что? — Анна Павловна дернула в сторону страдальцев головой.
— Представляешь, что иностранцы удумали? Оговаривают в договоре… или в купчей, не знаю, как там у них, что купленную лошадь мы здесь, на месте, охолостим. Видать, не как производителей берут, а для спорта. А некачественно сделаем — вина наша, убытки наши. Вот хитрозадые!
— Деловые люди. Так все-таки где все?
— Я смотрю, совсем ты, Анна, со своей наукой умом ослабла. Жеребцов же в мерины перевели, не соображаешь, что ли? За конюшнями они, сама понимать должна, чем заняты.
Анна Павловна соскочила с лошади, завела ее в денник и расседлала. Амуницию свалила на деревянный диванчик в конце коридора — разберутся. А сама на нетвердых ногах — сказывалось отсутствие тренировки — направилась в рощицу, тут же за конюшней.
Там, у могилы Софиста, горел тихий костерок. Почти невидимое пламя лизало закопченные бока большой алюминиевой кастрюли, ручки которой были перехвачены проволокой. На ней и держалась над костром. В кастрюле булькало.
На полянке в разных позах расположилось человек шесть мужчин, внимательно наблюдавших за клокотавшей водой.
— Всем привет, — поклонилась Анна Павловна.
— Явилась, не запылилась, — осклабился суровый, усатый Алексей Павлович. — Ясное солнышко. Как жива?
— Что это вы тут делаете? — Анна Павловна изобразила тонкую, все понимающую улыбку.
— Не видишь, варим, — ухмыльнулся старый наездник. — Не могу понять, почему у баб к этому блюду такое отвращение? Моя, например, эту кастрюлю сразу на помойку снесет.
Молодой малый, растянувшийся на животе и упершийся подбородком о ладони, — Анна Павловна его не знала — сказал раздумчиво:
— Думаю, причина тому — большое уважение к этой детали. А мы ее — поедаем.
— Они вкуснее почек, — мечтательно заметил краснолицый тренер. Краснолицый не от чего-нибудь плохого, а от вечного пребывания на солнце и ветру. — Слушай, Анна, ты ведь мне в одном деле помочь можешь! У тебя нет знакомого художника?
— Найдется. А на какой предмет, Федор Сергеевич?
— От бабки, понимаешь, наследство получил. Червонцы золотые. Хочу чеканку сделать: коня с крыльями. Так надо, чтобы мне рисунок подходящий сделали.
— А чеканить кто станет?
— Сам.
— Из чистого золота?
— Из него. На стену повешу, любоваться буду.
— А сумеете?
— Интересное дело: подкову выковать — так Федор Сергеевич. А как коня из золота — так кто-нибудь другой?
— Я узнаю. Вы мне размеры дайте.
— У меня есть скульптор знакомый, — сказал тренер. — Тот, что Софиста лепил, — Федор Сергеевич похлопал ласково по зеленому холмику. — Я коня в мастерскую приводил. Держу его, понимаешь, а он как соображает, что его лепят: то одну позу примет, то другую — и замрет. Живая статуя, да и только. Потом вдруг начал беспокоиться, храпеть, — тренер уселся поудобнее, оперся локтем о холмик. — Думаю, что такое? Ногами топочет, приплясывает. Потом ржать начал — тихонько, с придыханием. Скульптор даже струхнул малость. Тут дверь открывается, и входит его хозяин, — Федор Сергеевич опять похлопал по холмику. — Он его, понимаешь, издали учуял. Вот умная животина.
— Вот ты бы к этому скульптору и обратился, — сказал усатый. — Что ему, трудно нарисовать?
— Это знаменитый скульптор. Мне бы кого попроще.
— Ну а что Сам-то? Зачем он, Федор Сергеевич, к скульптору приехал? — спросил молодой.
— Сказал, что взглянуть, как идет работа, подсказать что-нибудь по профессиональной кавалерийской части. Но, думаю, чтобы посмотреть, как коня устроили, удобно ли. Ведь не на один день его к скульптору привезли.
— Крепко Софист хозяина любил, — сказал, задумавшись, усатый Алексей Павлович. — Вот и виделись они в последние годы редко, а он только о нем и думал. Сижу как-то в своей комнате, вдруг слышу грохот, ржание, шум несусветный. Лечу в конюшню, навстречу конюх перепуганный. «Софист, — кричит, — взбесился!» Я к деннику. Вижу, мечется лошадь, грудью на стены кидается, ногами в двери молотит. А ведь старый — спина провалилась, над глазами — впадины, палец засунешь, бабки опухшие. Откуда силы только взялись? Я его за недоуздок схватил, из стойла вывел и в манеж запустил: пусть побегает, думаю, а то искалечится в деннике. А он носится, задом бьет. А то вдруг на дыбы встанет, передние ноги на борт манежа закинет. И так стоит, голову свесив. Что с конем происходит? Не пойму я его.
Но вот, вижу, вымотался, сник весь, дрожит. Отвел я его в стойло. Он мордой в дальний угол уткнулся, да так и замер. Зашел к нему попозже: все так же стоит, ото всех и всего отвернувшись. Прежде чем домой идти, опять навестил — то же самое. А вечером звонят мне, сообщают — хозяин его в этот день умер. Так-то вот.
— Думали, не переживет Софист этого своего горя, — вступил в разговор Федор Сергеевич. — Потому как видеть никого не хотел. Есть ест, а потом опять в свой угол носом. Да тут догадались приехать навестить его дети хозяина. Он их, почитай, всю жизнь знал. Подошли к деннику, двери открыли, позвали. Он к ним как бросится! Голову на плечи кладет, прислоняется, а в глазах слезы. Хотя лошади вообще-то не плачут. С тех пор ожил. Понял, что свои еще остались, не один он на белом свете.
