Фока Бурлачук - Нержавеющий клинок
— Мне он тоже понравился. Собственно говоря, я его таким и представлял, — нарушил молчание генерал.
— Ничего не понимаю, — в недоумении развел руками гость.
— Если вы, любезный Иван Иванович, скрыли свое знакомство с Пушкиным, то почему я не имею права поступить подобным образом, а? — пошутил генерал, но так и не удовлетворил любопытство гостя.
В доме Александра Ивановича часто бывали гости. Наведывались сюда его родственники Дмитрий Завалишин и Валерий Голицын — будущие декабристы, и тогда спорам не было конца. Бывал здесь и Пушкин.
С приходом к власти Николая I Остерман-Толстой попал в немилость и вынужден был уехать за границу. В Женеве он нашел свое последнее пристанище. Ходили слухи, что, когда в 1846 году в Женеве выступили рабочие кварталы против существующего режима, старый генерал помогал восставшим расставлять пушки.
В Женеве генерала часто навещал Герцен, называвший его «непреклонным старцем». Двадцать лет прожил Остерман-Толстой вдали от родины, но оставался ее патриотом. Он резко обрывал любого собеседника, позволившего нелестно говорить о России.
В военной галерее Зимнего дворца висят портреты военачальников русской армии — участников Отечественной войны 1812 года. О ней Пушкин писал:
…Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода…
Среди них и портрет генерала Остерман-Толстого.
…Незадолго до смерти генерал извлек из альбома фотографию своего бывшего петербургского дома и, глядя на него, с гордостью сказал: «В нем бывал Пушкин».
Много лет спустя, когда Пушкина уже не было в живых, Лажечников, ставший известным писателем, вспоминал: «Я послужил великому человеку. Подвиг мой испортил мне много крови в этот день, но теперь я доволен, я счастлив, что на долю мне пришлось совершить его. Если б я не был такой жаркий поклонник поэта, уже и тогда предрекавшего свое будущее величие, если б на месте моем был другой, не столь многосердечный служитель муз, а черствый бранолюбивый воин, если б повел дело иначе, может быть, Пушкина не стало б еще в конце 1819 года и мы не имели бы тех великих произведений, которыми он нас одарил впоследствии…»
Адъютант Багратиона
Из Петропавловской крепости Давыдова с завязанными глазами повели на допрос к царю. Только перед кабинетом, в котором царь производил допросы, сняли с глаз повязку. Зная, что арестованный пребывал в дружбе с Пушкиным, Николай I поспешил установить причастность поэта к заговорщикам, в чем он не сомневался, и начал допрос именно с этого.
— Вы не могли бы вспомнить, когда был принят в «Союз» Пушкин?
— Я хорошо помню, что он никогда не был принят в «Союз». Более того, он не мог быть принят.
— Почему? — удивленно поднял брови царь.
— В самом начале Пестель предупредил всех нас, чтобы никто и помышлять не смел открыть Пушкину наше общество, а тем более принять его в члены. Головою Пушкина нельзя рисковать. Пушкин — достояние всей России…
— Допустим. А стихотворение «Кинжал» он вам читал, когда находился у вас?
— Он нам читал все, что в те годы написал. Многие его стихотворения ходили по рукам в списках…
Получив отрицательный ответ, Николай I никак не мог успокоиться. Он порылся в бумагах, нашел нужный листок, подал его Давыдову, сказал:
— Вот его личное признание.
Давыдов пробежал глазами знакомые строки:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен…
— Ваше императорское величество, здесь идет речь о лицейских годах поэта и никакого касательства не имеет к тому, что вы спрашиваете.
Николай I и сам хорошо знал, что не имеет, но свою негодную «наживку» нацепил на крючок на авось. Теперь, видимо, сам понял нелепость своего вопроса, отодвинул бумаги на край стола, медленно поднялся с места, заложил руки за спину и, прохаживаясь по кабинету, потребовал:
— Расскажите все, что знаете о вашем преступном обществе! Предупреждаю: запирательством сами себе навредите. Нам уже все известно…
Давыдов рассказал все, что касалось его лично, и, ни словом не обмолвившись о своих товарищах, замолчал.
— Все? — грозно спросил император. — Вы что, один состояли в этом обществе? Почему ничего не говорите о Пестеле, Муравьеве и других преступниках?
— Каждый отвечает за себя. Тем более, вы сами сказали, что вам уже все ведомо…
— То, что мы знаем, вас не касается…
Близилась ночь, вечерний мрак постепенно затушевывал предметы, находящиеся в комнате. Император, видно, устал или по какой-то другой причине допрашивать Давыдова более не стал, повернулся к генералу Левашову, стоявшему у окна, распорядился:
— Прикажите увести!
…Багратион долго молча сидел над картой, затем поднялся от стола, подошел к своему молодому адъютанту, поручику Давыдову, устроившемуся в углу комнаты, спросил:
— Ну-ка, братец Василий, ответь мне: что для солдата самое опасное на войне?
— Может быть, безделие? — после короткого раздумья ответил адъютант.
— Нет. Безделие, конечно, пагубно, но не настолько опасно, как отступление. Опасность его в том, что оно способно погубить веру солдата в собственные силы.
Багратион ходил по комнате, иногда на несколько секунд останавливался у разложенной на столе карте. Затем, видимо, что-то вспомнив, опять спросил:
— А ты знаешь, кто такой генерал Пфуль?
— Кто в армии не знает этого плюгавого пруссака, пользующегося высшим военным авторитетом у императора! Говорят, Дриссенский лагерь — его детище.
— О, братец, да ты вон какие подробности знаешь! — удивился Багратион.
— Я даже знаю, что за шесть лет жизни в России Пфуль выучил по-русски одно-единственное слово «кушайт».
— Это я слышу впервые! — сказал Петр Иванович и залился крепким смехом.
Посмеявшись всласть, Багратион пригласил Давыдова к карте и, указывая карандашом на дорогу, сказал:
— Наполеон, братец, не глуп, эту дорогу он попытается перерезать прежде, чем мы подойдем к ней. Пока мы здесь будем вести приготовление, я прошу тебя взять гусар и хорошенько разведать эту дорогу.
Некоторое время спустя Давыдов в сопровождении четырех гусаров уже мчался к намеченному пункту.
За несколько километров от цели всадников остановили крестьяне и предупредили, что впереди неприятельские войска, которые прошли ночью через их деревню. Случилось то, что предвидел великий полководец. Однако Давыдов попросил у крестьян цивильное платье и, переодевшись, пробрался в стан неприятеля, разведал его силы, — благо, он хорошо понимал по-французски. На все это ушло немало времени. Давыдов возвратился в штаб намного позже, чем предполагалось, и предстал перед разгневанным Багратионом, но, когда закончил свой доклад, главнокомандующий обнял его:
— Очень признателен вам, однако так рисковать непозволительно, — и, малость подумав, добавил: — Везет мне на адъютантов. Долгое время у меня служил ваш двоюродный брат Денис, тоже молодцом оказался…
Багратион присел к столу, написал донесение: «Я окружен и, куда продерусь, заранее сказать не могу, а дремать не стану».
Молодой адъютант Багратиона вникал во все секреты работы главнокомандующего, старался быть ему полезным. Это была идеальная школа для молодого офицера. Давыдов учился воевать жадно, самозабвенно. Одаренный исключительной сообразительностью и наблюдательностью, смелостью и хладнокровием, он быстро снискал симпатию главнокомандующего и, несмотря на то, что у него были еще другие адъютанты, Багратион всегда брал с собой Давыдова.
И во всех сражениях Давыдов находил способ отличиться.
Под Бородином Кутузов поставил армию Багратиона на самое опасное место. Накануне сражения Багратион в сопровождении Давыдова осматривал позиции своих войск. Поздно вечером они добрались до полка, занявшего позиции на самом левом фланге. Кое-где бледно горели костры. Солдаты и офицеры переодевались в новое белье. Бой предстоял трудный. Вдруг Багратион остановился. Чей-то баритон вполголоса тянул:
Нет, нет, судьба нам меч вручила,
Чтобы покой отцов хранить,
Мила за родину могила,
Без родины поносно жить!
Генералу понравилась песня. Шагнув вперед, он спросил у Давыдова:
— Слыхал слова «мила за родину могила»? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Один бог ведает, сколько завтра будет этих могил… Тебе, братец мой, завет: ежели богом мне суждено будет завтра остаться здесь, похорони в одной могиле с моими верными солдатами…
…Когда капитану Василию Давыдову за исключительную храбрость, проявленную при Бородине, Кутузов вручал орден святого Владимира с бантом, Багратиона уже не было в живых. И только через двадцать семь лет, т. е. в июне 1839 года, останки тела полководца приняла бородинская земля.
