Сергей Снегов - Язык, который ненавидит
Я как-то подсчитывал, что у Пушкина преобладание глаголов над прилагательными росло год от года при совершенствовании его мастерства. А у такого современного мастера речи, как Хэмингуэй, на одно прилагательное — это легко проверить — приходится 10–12 глаголов. Еще меньше прилагательных у нашего Симонова — подобный языковый пуризм у него создает явную сухость речи.
Возвращаясь к блатному жаргону, добавлю, что почти телеграфный по «служебной» сжатости и выпуклости, он структурно имеет истоки в нашем собственном изначально-примитивном языке, старательно выделявшем в речи только предметы и действия с ними. Он в этом отношении просто гиперболизирует энергичный примитивизм древних форм. Интеллектуальная бедность роднит его с давно преодоленными способами речи. И, соответственно, — обилием существительных и глаголов — сближает с наиболее модными примитизированными словарями современных писателей. Разница — в интеллектуальной высоте лишь структурно, а не семантически схожих способов изъяснения фактов и мыслей.
Что же до того, что он весь пропитан недоброжелательством, недоверием к людям и издевательством над ними, то это, как я уже указал, прямая функция ремесла, основанного на вражде, злобе и наглом использовании чужих просчетов. Добавлю, что и в любом примитивном человеческом обществе, отнюдь даже не в воровском, но просто атомизированном на самостоятельно живущие группки, на соседствующих, но отнюдь не дружественных хозяйчиков, язык, при помощи которого общались, показывал не взаимную любовь, а взаимное недоверие, подозрительность, прямую вражду. Латинское «Человек человеку волк» в сущности не острота, не парадокс, а трезвое констатирование общественной реальности. Наше речение: «У соседа пала лошадь. Ну, что мне в этом? А все же приятно!» — из того же порядка моральных характеристик самого общества.
Много лет назад я заинтересовался — как словарное богатство языка рисует нравственный уровень общества, создававшего этот язык? Чего в языке больше — хвалы или ругни? На чем акцентировали свое внимание «звонкие забулдыги-подмастерья народа-языкотворца», выражаясь прекрасной формулой Маяковского. На открывавшихся повсюду совершенствах соседей или на их отдельных недостатках? Я тогда наскоро набросал список ругательных характеристик и характеристик хвалебных — и был поражен открывшейся мне картиной нравственного облика «Народа-языкотворца». Ни в коем случае не претендуя на полноту и не выстраивая слова строго по алфавиту и семантическому ранжиру, привожу эти два наскоро составленных списка.
РугняАвантюрист
Алкаш
Аллилуйщик
Арап
Архаровец
Аферист
Байбак
Балбес
Бандит
Бездарь
Бездельник
Бесноватый
Бздюк
Бирюк
Болван
Болтун
Бормотун
Босяк
Брехун
Бука
Бурдюк
Вонючка
Вор
Ворчун
Ворюга
Враль
Врун
Вшивка
Выскочка
Гад
Гадина
Гнусь
Говнюк
Головешка
Грязнуха
Гундосый
Дебил
Дегенерат
Дерьмюк
Дрянцо
Дрянь
Дурак
Дурило
Живоглот
Живодер
Жид
Жопник
Забулдыга
Задница
Зазнайка
Зануда
Засранец
Зверюга
Идиот
Кат
Кацап
Костолом
Кретин
Курносик
Кусочник
Лапацон
Ленивец
Лентяй
Лжец
Лизоблюд
Лизун
Ловкач
Лодырь
Лопух
Льстец
Мерзавец
мозгами
Мразь
Мурло
Наглец
Нахал
Невежа
Негодяй
Недоделыш
Недоносок
Недоросль
Недотепа
Несмысленыш
Неумека
Неумеха
Ничтожество
Обжора
Облиза
Обманщик
Оболтус
Обормот
Озорник
Олух
Остолоп
Падаль
Паразит
Параноик
Паршивец
Паскуда
Пентюх
Пердун
Плакса
Плут
Поганец
Подлец
Подлиза
Подлипала
Подлюга
Подонок
Подхалим
Пошляк
Пройдоха
Пролаза
Проныра
Прорва
Прохвост
Прохиндей
Пустобрех
Пустолай
Пустомеля
Разбойник
Разгильдяй
Растяпа
Ревун
Рожа
Самозванец
Сволочь
Серун
Скотина
Слюнтяй
Смерд
Сорванец
Стервец
Сумасброд
Сумасшедший
Тать
Тварь
Тихарь
Трус
Тупица
Тюфяк
Урод
Фармазонщик
Хам
Ханыга
Хапуга
Харя
Хвастун
Хитрован
Хитрюга
Хлюпик
Хлюст
Хмурчик
Холоп
Холуй
Христопродавец
Хулиган
Черномазый
Чокнутый
Чувырло
Чудак
Чудило
Чумовой
Чурбан
Чучело
Чушка
Шарыга
Шваль
Шельма
Уверен, что этот список можно значительно пополнить. Конечно, многие слова представляют обыкновенное название вещей (чучело, скот), но они уже давно наряду с обычным своим значением приобрели второй смысл ругательных и обидных выражений.
Совсем другую картину показывает — тоже крайне неполный — словарь добрых слов и прекрасных характеристик. Их, прежде всего, несравненно меньше.
Добряк
Дорогуша
Душка
Желанный
Здоровяк
Красавец
Ласковый
Любимый
Любомудрый
Милок
Милый
Миляга
Мудрец
Нежный
Работяга
Родной
Святой
Смельчак
Солнышко
Трудяга
Труженик
Умелец
Умница
Хороший
Шептун
Шерамыжник
Шибзик
Шлюха
Шпендрик
Шустрик
Естественный вывод из написанного: ругни в словаре больше, чем похвалы, и она разнообразней и ярче хвалебных слов. Еще важное отличие: ругали человека в целом, то есть охаивали существительным, — всего сразу опорочивали. А хвалили чаще прилагательными (умный, хороший, милый, добрый, ласковый), то есть хорошее в человеке признавали только частью его, свойством, а не целостностью. А если и хвала давалась как целостность личности, то невольно в имя существительное вкрадывалась ирония, какой-то оттенок сомнения: умник — от умного, милок и миляга — от милого, добряк — от доброго, дорогуша — от дорогого и т. д. Как если бы хвалящий остерегал себя от твердого утверждения того, что в принципе достойно хвалы. Совсем иное отношение к тому, что хулится: словарь для осуждения применяет только утвердительный, только категоричный, только существительными (дающими общую характеристику личности), а не отдельные свойства и частные черты. Человечество развивало свой язык, гораздо чаще охаивая своих членов, чем восхищаясь ими. Возможны два объяснения такого явления:
1. Недостатков у людей много больше, чем достоинств, потому и слов, характеризующих недостатки, тоже больше.
2. Отрицательного у людей не больше, чем положительного, но недостатки воспринимаются очень болезненно, а достоинства считаются нормой — почему язык и концентрирует свое внимание на выпадении из нормы, то есть на недостатках, а не на нормальных достоинствах. В этих двух толкованиях могут найти для себя питательную основу морализующие пессимисты и оптимисты. Иначе говоря, при одном толковании народ по анализу своего языка низвергается до подонства, а при другом — возвышается до святости. Разумеется, это крайности теоретического толкования, а не разумная констатация реальности.
Зато блатной жаргон со своей исконной недоброжелательностью к людям продолжает именно в пессимистическую сторону древнюю ругательность языка. Острую критику человеческих недостатков, типичных для первых стадий языка, блатной доводит до ненависти к людям, до презрения и отвержения, до отрицания у них всего доброго. И еще важное отличие: в историческом развитии языка недоброжелательство постепенно смягчается, общая ругань вырождается в частную критику, и сами ругательные словечки из высокоактивных и бытовых становятся реликтовыми, употребляются все реже. Ничего подобного не наблюдается в блатном жаргоне. Ненависть и недоброжелательство в нем не смягчаются. И не могут смягчаться: это противоречило бы природе ремесла, которое должен обслуживать порожденный этим ремеслом жаргон. Для примера можно привести и такую важную особенность блатного языка. В тюрьмах и трудовых лагерях заключенные должны трудиться. Труд, хотя и полезный для них самих (все же дает некоторый денежный заработок и сокращает срок отсидки), по природе своей — насилие, со всеми свойствами принудительности. И блатной язык точно реагирует на характер этого нежеланного труда: для обязательной работы имеется всего несколько общих словцов — трудяга, труженик, работяга. Но для отлынивания от нее созданы десятки разнообразных слов — и каждое точно выражает особый способ этого отлынивания.
