Сергей Снегов - В глухом углу
— Какое же это рабочее место? Коробка со стульями для протирания брюк. Не собираешься ли ты утонуть в заседательстве?
— Чудак! — засмеялся Миша. — Когда ты отделаешься от своего мальчишеского анархизма? Просто удивительно, как ты не понимаешь очевидных вещей!
— Объясни, если не понимаю.
— С охотой. Кабинет этот — не коробка со стульями, как она тебе представляется, а штаб оперативного руководства молодежью. Это котел, где собирается и варится комсомольская масса. Я добился пристройки именно для того, чтоб собрания наши стали подлинно массовыми, чтоб покончить, наконец, с бюрократической практикой прежнего руководства — вызовы по одному, по два. В такой комнатушке просто неудобно разводить индивидуальщину, тут все задумано для коллектива — форум, а не кабинет!
Резон в этом был, и Вася не стал спорить. Он заговорил об Игоре. Нельзя больше тянуть, парень нуждается в срочной помощи. Может, официально прикрепить к нему кого из старших товарищей? Семен уверен, что при хорошей поддержке Игорь вытянет норму.
Миша задумался и забарабанил пальцами по столу, рассеянно глядя на портреты на стенах.
— А может, разрешим вопрос радикальней — переведем Игоря на работу полегче? Не верится мне, чтоб вышел из него настоящий каменщик.
— Смотря какая легкая работа.
— В технический отдел просят трудяг на калькировку чертежей — чем ему не занятие? Переговоры с Кургановым о переводе беру на себя.
— Что же, технический отдел — неплохо! — одобрил Вася. — Работа посильная и интересная.
— Тогда присылай ко мне завтра Игоря.
Миша заглянул в настольный календарь и развел руками.
— Завтра не получается. Два заседания, выезд на рудник, агитбригада, лекция о международном положении, план разоружения и проверка качества блюд в столовой — забито от зари до ночи! Давай послезавтра. И пораньше утречком, пока не перехватили на летучку к Курганову. Не возражаешь?
Вася не возражал, отсрочка выходила небольшая. Он побежал в барак, чтоб скорее порадовать Игоря.
— Переведем тебя на легкую работу, — сказал Вася. — Хватит кельмы, поработаешь рейсфедером.
— На легкую? — переспросил Игорь, помертвев. — Почему на легкую?
— Да ведь тебе же лучше! Зайди завтра после смены к Мухе.
В этот день Игорь почти не спал. Мысли, осязаемые и резкие, осадили его, он толкался о них, как о вещи. Вечером перед сменой он блуждал в лесу, ему хотелось полного молчания. Молчания не было, ледяной ветер шел поверху, лиственницы мертвенно свистели голыми ветвями.
Утром, не заходя в столовую, он направился в комитет. Миша уже работал за столом. Он усадил Игоря на диван, сел рядом.
— Вот так, Игорь, — начал он. — Обдумали твое положение. Надо подобрать тебе дело по способностям.
Он объяснил, что с начальством улажено, дело нашлось — чертежником в контору. С профессией рабочего покончено, ничего, техническая интеллигенция в нашу ракетную эпоху — передовой отряд армии трудящихся. С понедельника можно выходить на новое место.
— Что же ты не весел? — изумился Миша. — Другой бы прыгал от счастья.
Игорь шел в комитет, собираясь спорить и отказываться от любых перемещений. Но он не сумел крикнуть Мише в лицо, что не нуждается в его обидной помощи — тот искренне радовался, что Игорю станет легче. Да и бессмысленны теперь отказы, с начальством согласовано — разве ему не сказали об этом? Кто послушает человека, систематически проваливающего задания — он один тянет вниз всю бригаду!
Игорь молча пошел к выходу. Миша ошеломленно уставился в его спину.
— Характерец! — сказал он и рассмеялся.
По улице, навстречу Игорю, бежал Вася. Игорь хотел свернуть к столовой, чтоб не сталкиваться с ним лишний раз. Вася, видимо, торопился в контору, он всегда так летит, сломя голову, когда вызывает начальство. Но Вася повернул за Игорем.
— Стой! — закричал он. — Игорь, слышишь? Мама твоя прилетела!
У Игоря задрожали ноги. Минуту он не мог выговорить ни слова. Он задыхался.
— Мама! — шептал он. — Мама!
2
Георгий понимал теперь, чем уязвил его поступок Веры. Он жил в новой жизни, все к нему относились по-иному, одна она обращалась так, словно ничего не изменилось. Простить это было нельзя.
Он прочно уселся на первом месте среди рабочих рудника и не собирался его отдавать. Миша, скрепя сердце, чуть ли не через день поминал его добрым словом в газете, а бухгалтера начисляли столько денег, что потратить их в поселке было попросту невозможно. Имя его словно отделилось от него и приобрело самостоятельность, оно разгуливало важной персоной, о Внукове говорили даже те, кто не был с ним знаком. И, сам вначале этого не заметив, Георгий стал приспосабливаться под свое имя. От него ожидали одного хорошего, было неудобно обманывать ожидания. Он реже пил, на собраниях выступал с речами. Как-то его выбрали в президиум собрания строителей, он три часа просидел между Усольцевым и Кургановым, было до ломоты неудобно у всех на виду, ни потрепаться, ни похохотать, ни выйти — гляди и шлепай в ладоши, когда очередной оратор кончает речь. Слава была неотделима от скуки. Георгий мирился со скукой, лишь бы не расставаться со славой. Зато он открыл в себе другое новое свойство, еще недавно оно показалось бы невероятным — он был обидчив.
Его теперь больно ранило то, на что год назад он даже не бросил бы взгляда, сущие пустяки. Прежняя жизнь не воспитала в нем особой чувствительности. Он знал и насмешки, и тычки, и расправу старших. «Жорка-слюнтяй!» — дразнили его в детстве. «Жорка-вор!» — кричали после первой отсидки, хотя он не воровал, а попался в драке. «Жорка-бандит!» — шептали после второй отсидки, хоть и в этот раз он никого не ограбил, а лишь пытался — с ножом в руке — свести счеты с более сильным обидчиком. Обидчик бежал без памяти, но за это торжество пришлось поплатиться двумя годами колонии. В колонии воры-профессионалы подминали его под себя. Он защищался кулаками и зубами, острым языком и бешеным взглядом. От него понемногу отступились. «Духарик» — то есть отчаянный, смелый, так его прозвали тогда. С этим прозвищем — «Жорка-духарик» — он вышел на волю, это было неплохое имя, в нем переплетались ирония с уважением. Он не хвалился хлестким названием и не печалился над бранными, от похвалы не было сладко, брань на вороту не висла. Такой он был прежде. Даже брат понимал, что он переменился. Одна Вера не хотела этого признать.
И это было тем страннее, что она не знала его старого, они познакомились при отъезде, сблизились в дороге. Как же она могла разглядеть в нем столько скверного, ничего, кроме дряни, не увидеть? Да, конечно, он не дал себя легко обкрутить. Что он, первый или последний, кто так поступает? Дело парней отбиваться, ваше не пускать, так бы и у них пошло, до чего-нибудь бы дошло, обычная дорога любви — почки и кочки, объятия и проклятия, на каждом шагу мочалит, а идти надо. Нет, она не пошла, метнулась в сторону, казнит его презрением, словно преступника. И на кого променяла его, на кого? Нет, говорил себе Георгий, простить нельзя, пусть кается. Даже не думать о ней, никогда не вспоминать, твердил он, нет ее и не будет, вот так и точка! Это было окончательное решение — никогда о ней не думать, он вспоминал об этом запрете ежечасно, думал о нем все вечера.
От постоянных размышлений, внутренних обид и внешней славы он становился сосредоточенным. Его покидало острословие и насмешливый взгляд на мир.
— Вы меняетесь, Внуков, — заметила Лена после ужина, проведенного за одним столом в молчании. — Возможно, к концу жизни станете человеком.
Он сдержанно поглядел на нее.
— Нельзя сказать, чтобы вас обучали любезному обращению.
— Зато меня учили с каждым обращаться, как он заслуживает.
Лена, впрочем, сама вдруг переменилась. Если никто не понимал, почему она не расстается с неудобной городской одеждой, то еще меньше было понятно, для чего она в одно утро полностью с ней разделалась. Георгий раньше услышал о чуде с ней, а потом встретил ее на тропке около барака. Он остановился и восхищенно свистнул.
— Пустите, чего загораживаете дорогу? — сказала она с досадой.
— Ну и ну! — воскликнул он. — У вас, оказывается, фигура, а не бочонок. В какой ломбард вы отдали свои тридцать одежек?
Она выстрелила в него гневным взглядом и пробежала по снегу. Все утро она вспоминала встречу и хмурилась. А потом повеселела, заулыбалась и стала шутить, это тоже было неожиданно — шуток от нее не слыхали. При следующей встрече с Георгием она сама вызвала его на разговор.
Это было в один из ясных вечеров в конце декабря, таких вечеров теперь выпадало три-четыре в месяц. Лена чуть не налетела на Георгия. Он прислонился к столбу и рассматривал небо. Воротник его шубы был поднят, и на воротнике, и на шапке нарос иней — видимо, Георгий стоял уже долго. От неожиданности Лена поздоровалась, он вежливо ответил. Ее поразил его сосредоточенный вид.
