Ахмедхан Абу-Бакар - Ожерелье для моей Серминаз
Теперь я мог прийти на пир, уже ни от кого не таясь, ведь это был праздник нашей семьи! И это был самый законный повод вернуться в родной аул, еще не обретя подарка.
4После того как я проучил своего соперника, настроение мое улучшилось.
«Несчастный горем своим богат», — говорит пословица, и оказалось, что я, пожалуй, действительно богаче многих наших аульчан. Сколько дней уже маячила предо мной смутная мысль о необычайном подарке, который я сделаю любимой. И только здесь, в родном краю, понял я, что не бесплодными были скитания: я вынес из них ожерелье, но не простое, а ожерелье мудрости, ожерелье из похождений, нанизанных на нить моей горячей любви к Серминаз. Драгоценные жемчужины из бездонных хурджинов мудрости нанизала на эту нить дорога скитаний. И такое ожерелье будет для моей Серминаз ценнее самого цепного поставца, дороже любого подарка, выбранного Азизом, потому что никакое богатство не сравнится с богатством души.
Я шел на свадьбу моей матери, и сердце мое ликовало: скоро будет в Кубачи еще одна свадьба — моя! И хотя, как я и предполагал, обиженный Жандар покинул место тамады, это меня не смутило. Приняли меня земляки восторженно, усадили поблизости от дяди, и виночерпий Писах поднес мне штрафной полулитровый рог вина и добрый кусок мяса на деревянной вилке. Выпил я вино, закусил мясом, и в жилах моих заиграл огонь. Как было не сплясать на свадьбе матери! «Хайт!» — воскликнул я, гордо вскинув голову, и выскочил в круг. Под звуки жизнерадостного аштинского танца я занес левую руку за спину, а правую выставил вперед, оттопырив вверх большой палец. Под свист, одобрительные хлопки я шел по кругу, вскидывая голову и восклицая: «Хайт!», — и после двух положенных кругов замедлил движения перед девушками, не отрывая взгляда от Серминаз. Девушки с веселым визгом вытолкнули ее в круг. Серминаз зарделась и легко поплыла впереди меня, покачиваясь, как канатоходец на веревке. Дробно простучал барабан, участились хлопки, и я пустился за ней словно черный коршун, преследующий белого лебедя. Улучив момент, я приблизился к ней вплотную и шепнул:
— Здравствуй, Серминаз!
Она не отвечала, только искоса взглянула на меня и улыбнулась.
— Хайт! — воскликнул я, чтобы отвлечь внимание аульчан, смотревших на нас, а потом снова обратился к ней потихоньку:
— Я очень скучал по тебе. Ты такая красивая. Ты похожа на лебедя.
— А ты на гуся, — отвечала она с усмешкой и снова стала такой, какой я знал ее прежде, — неприступной и чужой.
Музыка на минуту прервалась, я вышел из круга и под возгласы одобрения вернулся на свое место. Праздник продолжался. Старики вели свои беседы, нескончаемые и мудрые, а молодые танцевали, сменяя друг друга. Только Серминаз пряталась среди девушек и больше не выходила. А я так надеялся снова пройтись с ней по кругу и перекинуться хотя бы несколькими словами.
Музыка на площади не умолкала до захода солнца, и только когда вернулось в аул стадо, подошел конец веселью. Если свадьба молодых длится у нас не менее трех суток, то вдовцы пируют один день. Как говорится, привычное дело быстрее спорится.
И вот музыканты поднялись с мест и заиграли мелодию «Аскайла», что значит «шествие». Став попарно, мужчины в медленном танце обошли вокруг ковров с яствами, а затем чинно направились к сакле жениха. Женщины начали убирать посуду, ковры, остатки угощения. Почетное шествие сопровождало Даян-Дулдурума до самого его дома, где в большой комнате его уже ожидала невеста.
Затем все разошлись по своим делам, а молодежь отправилась на луг, прихватив вино и еду, чтобы провести ночь у костра.
Незаметно подбросив на террасу дома Ливинда пиджак и брюки его бесчестного сына, я отправился с друзьями по нагревшейся за день дороге.
5На следующий день я уже сидел в комбинате за своим верстаком. Но поработать так и не пришлось. Когда я спустился вниз за глиной для огнеупорных формочек, из монтировочного цеха до меня донеслись голоса дяди и Жандара. Я прислушался.
— Но ты же обидел меня вчера, Даян-Дулдурум!
— И ты хочешь выместить обиду на моем племяннике?
— Нет, он тут ни при чем. Но добрые люди говорят, что нам все равно нельзя породниться: вражда у нас между родами.
— И что же то за добрые люди? Уж не старый ли Ливинд?
— Может быть, и он. Но все равно, твой племянник или сын, называй его как хочешь, не может претендовать на руку моей дочери. Наши предки поклялись, и мы не станем клятвопреступниками.
— А ты знаешь, из-за чего пошел этот раздор?
Не знаю. Но думаю, что по пустякам они не стали бы ссориться.
— Но если это именно так? Неужели из-за какого-то мхом поросшего пустяка ты разобьешь счастье моего племянника?
«Ай да дядя! — подумал я. — На людях он держится со мною сурово, как с чужим, но, видно, я ему вовсе не чужой». И с замиранием сердца принялся я слушать дальше. Долго еще спорили за стопою, и наконец дядя предложил:
— Пойдем вместе к Хасбулату, сыну Алибулата из рода Темирбулата. Он единственный, кто может нам помочь. Старик только что вернулся от каких-то своих родственников.
— Да какая может быть у него память? Он давно, наверное, забыл этот случай.
— Ну, я не думаю, такие случаи не забываются. К тому же я знаю способ вернуть старику память.
— Но не бросать же сейчас работу, — сказал нерешительно Жандар.
— Ничего, работа подождет до завтра. Давай возьмем на всякий случай свидетелей и все вместе отправимся к Хасбулату.
Я услышал, как Жандар складывает инструменты и ссыпает кусочки серебра в жестяную банку. Итак, сейчас может решиться моя судьба. А пригласить меня с собою им и в голову не пришло! Ничего! Я и сам знаю дорогу к сакле Хасбулата.
Быстро, чтобы не попадаться никому на глаза, я выскользнул из комбината и побежал по крутым улочкам в верхний конец аула. На цыпочках поднялся на террасу, где сидел полный, седой, длинноусый старец и ремонтировал старую резную деревянную люльку своего двенадцатого правнука. Живые глаза его под мощными бровями были опущены, толстые губы шептали слова песенки, которую часто можно услышать в погребе Писаха:
Пусть в подвалах старится вино —
Чем старее, тем ценней оно.
У людей совсем не так, друзья,
Значит, нам стареть никак нельзя!
Я осторожно прокрался за спиной Хасбулата и укрылся в конце террасы, где было навалено свежее, душистое сено. И едва расположился удобно и безопасно, как услышал голоса приближающихся к сакле людей.
По лестнице чинно поднялись Жандар, мой дядя и двое свидетелей (а в свидетели мой дядя, конечно, предложил отцов моих соперников — почтенных Ливинда и Кальяна). Дядя нес в руках две четверти вина, третью четверть держал за горлышко Жандар.
Заметив вино, старик явно оживился, отодвинул люльку и, кликнув внучку, попросил ее подать угощение.
Приветствия и расспросы о здоровье показались мне бесконечно долгими, и я весь напрягся, когда дядя мой наконец изложил, с чем они пришли.
— А я-то думал, — протянул хозяин, — что вы просто вспомнили старика и зашли проведать. Но прежде всего давайте выпьем: грех долго смотреть на вино.
Они выпили по кружке, старик задумался и наконец заговорил:
— Нет, не помню я, с чего началась ваша вражда. Помню только, лет десять назад шел я по горной дороге, и нагнал меня один уркарахет на арбе, запряженной двумя быками. Предложил подвезти. Видно, не терпелось ему поболтать. Не успели быки сделать и десяти шагов, как он спрашивает:
— Знаешь ли ты Бадирхана?
Я не ответил. Тогда он сам отвечает:
— Да это же председатель райисполкома! Наш человек.
Отъехали мы еще немного, он снова оборачивается.
— А Мирзахана ты, конечно, знаешь? Заведует сельхозотделом, золотой человек, тоже наш, уркарахский.
Я молчу. Едем дальше. Он снова говорит:
— Ну уж Халила ты не можешь не знать. Председатель сельсовета, самый мудрый человек в горах и тоже наш.
Тут я не выдержал и говорю:
— Если еще кто-нибудь будет ваш, то знай: эта арба и быки будут наши!
Старого Хасбулата никто не перебивал: знали, что это бессмысленно. Но прежде чем он начал новый рассказ, Даян-Дулдурум налил ему еще кружку вина и как бы невзначай напомнил, что привело сюда его и других гостей. Однако Хасбулат пропустил эти слова мимо ушей и повел рассказ о том, как двадцать лет назад он пошел записываться добровольцем на фронт, но его вернули, сказав, что и без него война уже выиграна.
Когда стало ясно, что с каждой кружкой старик сбрасывает по десятку лет, ему налили еще. И снова десяти лет как не бывало.
— А тридцать лет назад, — заговорил хозяин, — в тот год я был секретарем сельсовета, а председателем был Квариж, вы его все знаете, пожаловалась нам жена небезызвестного Куле-Име, да-да, того самого, который, подтягивая подпругу на коне, вынужден был из-за своего малого роста подпрыгивать, — пожаловалась, что этот самый Куле-Име ее избил. Квариж поручил мне разобраться в этом, и я пошел в саклю Куле-Име.
