Александр Удалов - Чаша терпения
По временам Август неслышно вставал со стула, тихо подправлял в ногах у нее одеяло, в десятый раз ставил на керосинку подогреть молоко, перелив его из чайной фарфоровой чашки в синюю эмалированную кастрюльку с ручкой, как у ковша, потом снова подходил к постели, клал руку на толстое одеяло, болезненно морщился, зажмуривал глаза: под рукой было слышно, как сотрясается под двумя одеялами, бьется в неуемном ознобе все ее тело.
«Боже мой, как она мучается. Что же делать?.. Что делать?.. Чем помочь?.. Везти в больницу в Ташкент?.. Конечно, надо везти, но сейчас ночь. А до Ташкента шестьдесят верст».
— Август, родной мой… — прозвучал в тишине необыкновенно ясный, чистый, спокойный голос.
Он уже стоял у ее изголовья.
— Ты все не спишь? Ну зачем ты мучаешь себя? А-а…
— Тебе негде лечь, да?.. — продолжала сна с закрытыми глазами. — Ложись со мной. Ты мне не помешаешь… Только… если ты не боишься меня…
Тяжелые веки приоткрылись и снова медленно, тихо закрылись.
— Почему ты не подойдешь ко мне? Подойди же ко мне, Август.
— Я здесь.
Он склонился над ней, долго смотрел на ее скорбно изогнутые брови.
— Ты не хочешь ко мне подойти.
— Я здесь, Надюша. С тобой.
Она снова открыла глаза, и лицо ее озарилось. Она выпростала из-под одеяла руку, положила ему на голову:
— Нет… ты не хочешь ко мне подойти. Да, я совсем забыла… Тебя надо покормить… Ты голоден…
— Я сыт, Надюша. Я ел плов у хозяина…
Она молчала. Может быть, уснула.
Но он боялся шевельнуться, рука ее с утонувшими в волосах пальцами все лежала на его голове. Он тихонько взял ее руку в свою, осторожно, неслышно присел на край постели.
— Ты так далеко от меня… далеко-далеко, — опять ясно и четко сказала она.
Август молчал, держал ее руку в своих ладонях на коленях, как пойманную птичку.
— Я знаю, о чем ты думаешь: пропали этюды, пропали… Ты все проклинаешь, все — меня, себя… и эту дикую реку. Конечно, медикаменты жаль, но это дело поправимое. А вот плод твоей души, твоего вдохновения. — это повторить невозможно.
— Надюша, у тебя сильный жар. Тебе надо спать. Усни.
— Я сплю. Сплю, милый. Разве ты не видишь? Мне так хорошо с тобой… Только вот этюды… Как мне их жаль…
— Во всем виноват я сам, Надюша. Спи. Если б я послушал Кузьму Захарыча…
— Странно… Ведь где-то катятся они сейчас по дну реки… Зачем они нужны реке?.. Август…
— Надюша, спи. Главное — ты жива… Лишь бы тебе поправиться поскорей.
— Я поправлюсь, милый. Поправлюсь Только вот… он…
— Кто?..
Она молча взяла его руку, положила поверх одеяла себе на живот.
— Я боюсь за него.
Август молчал.
— Бедняжка! Еще не появившись на свет, он уже мучается…?
— Мучается?
— Да. Вместе со мной. Но… ничего. Может быть все пройдет… Все будет хорошо…
— А что может быть?
— Не знаю, родной… Фу, как жарко!
Она подобрала колени и вдруг стала сбрасывать с себя руками и ногами одеяла.
— Постой… Я помогу тебе.
Он убрал с нее одеяла, аккуратно свернул вчетверо положил их на табурет.
— Нет, Август, не надо… Убери их оттуда.
— Почему?
— Теперь он будет там прятаться… Вон видишь?
— Кто будет прятаться? О чем ты говоришь? Я ничего не вижу.
Она приподнялась, села на постели с вытянутыми ногами. Долго, должно быть, с полминуты, строго смотрела в темный угол комнаты, где лежали на табурете свернутые одеяла.
— Ну как же ты не видишь? У него совершенно медное лицо. И плоское. Вся голова у него медная и плоская. Ему очень удобно прятаться. Вот же он смотрит на меня. И смеется. Ну, Август, прошу тебя.
Он смотрел на нее. Мороз, словно мохнатый паук полз у него по спине.
— Погляди, погляди, — быстро сказала она укатывая тонкой вытянутой рукой куда-то в угол. — Вот видишь, присел, спрятался. Как только ты посмотришь на него, он спрячется, как отвернешься, он опять на меня глядит.
Август шагнул в темный угол, заглянул в узкий промежуток между стеной и одеялами.
— Нет никого, Надюша. Спи.
Она все еще с недовернем молча смотрела в темный угол.
— Ты убери их оттуда, — попросила она спокойно.
Он подхватил одеяла вместе с табуреткой, переставил ее на новое место, на середину комнаты.
Надя успокоилась, легла, отвернулась к стене. Но минуты через две она вдруг молча встала с кровати, обошла табурет с одеялами, опять легла лицом к стене.
— Я не боюсь его, но уж очень он нахально смеется. Мешает уснуть. Голова медная и плоская. Похожа на щит… древний монгольский. Это, должно быть, Желтая птица… только без малахая. Август!
— Что, Надюша?
— Ляг со мной.
Она подвинулась к стене. Август, не раздеваясь, покорно прилег рядом на краешек.
Надя перестала бредить. Успокоилась. Уснула.
Но даже сквозь простыню, которой он прикрыл ее, и собственную одежду он чувствовал, как тело ее пышет жаром.
Утомленный, он быстро уснул. Но ему показалось, что он только успел задремать, когда внезапно проснулся от крика и стона. Он испуганно приподнялся, поглядел на нее.
Она лежала вверх лицом с закрытыми глазами и тихо стонала сквозь сомкнутые губы.
— Надюша, что с тобой? Ты кричала? — спросил он как можно тише, участливее.
Она открыла глаза, увидела его встревоженное бледное лицо, и глаза ее мгновенно налились слезами.
— Что с тобой, Надюша? — спросил он снова.
Вместо ответа она сомкнула веки, и две слезы, с трудом пробившись сквозь густые ресницы, быстро скатились по лицу.
— Я так боялась этого, — сказала она очень тихо, но внятно. — И вот оно случилось.
— Тебе очень больно? — спросил он, не зная, что сказать, как облегчить ее страдания.
— Ничего… Я потерплю, милый… Потерплю… Но мне очень жаль его… Ведь это наш первенец…
Внезапно грудь ее высоко и резко поднялась. И вдруг замерла.
Она закрыла лицо руками. В остановившейся высокой груди ее послышалось сдавленное глухое рыдание.
— Ну не надо… Надюша, слышишь?! Не надо, — сказал Август.
Надя отняла от лица руки, посмотрела на него.
— Хорошо, — сказала она вдруг очень спокойно. — Я больше не буду. А тебе надо выйти. Скорее. Скорее!
Август вышел.
Минут через двадцать, когда она позвала его и он снова вошел в комнату. Август почти не узнал жену: так она была бледна, так резко изменилось и осунулось ее лицо.
— Что с тобой? — вскричал он испуганно, каким-то надтреснутым голосом. — Ты умираешь?!
— Что ты! Родной мой! — сказала она спокойно и ласково, и он вдруг увидел, что лицо ее залито слезами.
— Но ты плачешь! Опять?! — сказал он, болезненно морщась.
— Ну что же, теперь все кончено.
Август подошел к ней, встал на колени, положил голову на край постели, спрятав лицо в простынях.
Она тихо гладила, перебирала пальцами его волосы.
— Ему всего три месяца, а он такой большой… мальчишка… Сын был бы, — говорила она.
Август поднял лицо, смотрел на жену так, словно не понимал, о чем она говорит.
— Сколько горя за одни сутки, — сказала она опять очень спокойно и тихо.
Вдруг он вспомнил то, о чем ее надо было спросить.
— Как ты чувствуешь себя?
— Ничего. Хорошо. Только слабость. И спать очень хочется.
— Так ты усни. Усни.
— Нет.
— Почему?
— Я подожду тебя. Иди. Похорони его. Знаешь… в конце сада есть молодой тополек.
Август поднялся с колен. Растерянно огляделся. Ослабевшей тонкой рукой Надя молча показала ему на большой эмалированный таз, покрытый простыней.
— Не пугайся. Там много крови.
18За стеной, на улице слышались приглушенные голоса. Должно быть, они и разбудили Надю.
Еще не открывая глаз, она прислушалась. Один голос был мужской, знакомый, кажется, Худайкула, другие — их было несколько — женские, сливались и сбивались вместе, видимо, в чем-то убеждали Худайкула или спорили с ним.
Потом голоса за стеной стихли. Немного погодя Худайкул хрипло говорил с кем-то уже во дворе, у террасы.
— Удивительный народ эти женщины. Никакого понятия не имеют. Легче курица может понять человека, либо овца, чем эти женщины. Я им одно — они мне другое. Я им говорю — спит человек, больная, нельзя к ней, а они мне опять свое: пусти да пусти. — Худайкул старался говорить шепотом, но не умел этого делать и как-то натужно хрипел. — Черт их не знает. Еле ушли. Говорят — не пойдем никуда. Сядем вот тут у стены да и будем сидеть, пока она не проснется. Ну и народец. Уф-уф! — Худайкул шумно вздохнул.
— Ясное дело — ей сейчас покой нужен, — кто-то ответил Худайкулу таким же хриплым тяжелым шепотом.
Помолчали.
Надя уловила в комнате запах махорочного дыма, вероятно, кто-то курил на террасе.
— Так на чем же поехал Кузьма Захарыч? — опять кого-то спросил Худайкул.
