Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
Думы, думы, думы… Но нельзя молчать. Надо что-то говорить, перебить и развеять тяжелые думы.
- Максим Иванович, расскажи что-нибудь, - просит Емельян.
- Что рассказывать? - в голосе Братишки веселые нотки. - Разве что, как женился?
- Хотя бы. Поделись опытом. Нам ведь с Ефремовым… - Глебов старается шутить.
- Мой опыт, пожалуй, не поучителен.
- Это почему? - спрашивает Емельян.
- Нетипичен. Шел по улице, встретил незнакомую девушку. Спрашиваю: "Я вам нравлюсь?" Она ошарашена, растерялась. "Нравитесь", - говорит. "Тогда пойдем в загс". Так мы и поженились.
- Это когда ты от Гали Шнитько вышел? - догадался Глебов, вспомнив Галин рассказ о молоденьком летчике.
Братишка опешил:
- А ты откуда знаешь?
Емельян слукавил:
- Мы должны все знать, что происходит в пограничной полосе. Служба, Максим Иванович.
- Нет, а все-таки? Кроме шуток? - Братишка был явно заинтригован. Наконец догадался: - Хотя все понял. Сестер Шнитько, я слышал, за что-то арестовали.
- Они были немецкими шпионками, - сообщил Глебов.
- Вот видите - нет худа без добра, - после паузы заметил Братишка. И немного погодя добавил: - Галю я любил по-настоящему.
- А Эру? Прости за нескромный вопрос.
- Эра другое дело. Галя была красивая, а Эра хорошая. Она меня любит.
Он так и не ответил на вопрос. Емельян не стал настаивать. Но что это? Наверху как будто кто-то ходит. С потолка слабо, всего несколько крошек, посыпалась земля. Емельян сделал предупредительный знак рукой и отошел от света. Прислушались настороженно. Как будто голоса. Там, наверху. Незнакомые. Но говорят по-русски. Что они говорят?
Емельян прислоняет ухо к амбразуре, жадно ловит отдельные слова, фразы:
- И тут одни убитые…
- Живых… нет…
- Похоронить…
Лихорадочно стучит вопрос: кто они? В голосе уже поймано что-то знакомое, вот только сразу нельзя припомнить. И вдруг Емельян кричит в амбразуру громко:
- Гаврилов! Евсей Михайлович!..
Шаги приближаются, но голос опять незнакомый, другой:
- Дядя Евсей, вас зовут.
И в ответ совсем знакомый, мягкий:
- Тебе показалось. Мертвые молчат…
- Нет, Евсей Михайлович! - кричит Глебов. - Ему не показалось: тут живые.
С помощью местного крестьянина Гаврилова и его племянника Павла выбрались из дзота. Гавриловы не находят слов, чтобы высказать и радость, и горе, и боль, и все то небывалое, неповторимое и трагически страшное, что им пришлось пережить за эти полдня.
Евсей Михайлович то и дело повторяет, наверно, главный для него вопрос:
- Что ж теперь будет, что будет?
Но ответа не ждет, знает, что вопрос его трудный, и ни Глебов, ни два других его товарища не в состоянии сказать ему ничего утешительного. Племянник спешит поведать, как за их селом немцы сбросили парашютный десант, как повесили возле клуба председателя сельсовета, как фашистский танк наехал на избу бабки Улиты - избу разрушил, поросенка задавил, сама бабка еле жива осталась.
- Где немцы? - перебил его Глебов.
- Некоторые в селе, а больше ушло туда. - Юноша показал рукой на восток.
Евсей Михайлович дополнил:
- Везде они, кругом - куда ни глянь. И все машины, машины. Сколько ж у них машин! А наших что-то не видно.
И эти последние слова, сказанные так непосредственно, без тени упрека, больно ударили Глебова, будто он был виноват во всем: и в том, что у немцев много машин, и что тьма-тьмущая их прошла на восток, так и не остановленная заставой, и что наших войск почему-то нет.
- Застава стояла насмерть, - ответил он Гаврилову сурово. - Какие ребята полегли!.. - Он поднял к глазам бинокль и осмотрел вокруг весь участок. Задержался, глядя на северо-запад.
Братишка спросил:
- Что там?
- Во ржи четыре танка. Стоят, - ответил Глебов и подал Братишке бинокль.
- Стало быть, разбитые, - подсказал Гаврилов-старший, а племянник пояснил:
- И за селом много брошенных танков. Есть которые сгорели.
- Очевидно, подбитые, - заключил Братишка, возвращая бинокль.
- Я не вижу немецких трупов, - заметил задумчиво Глебов. - Подобрали, что ли?
- Наверно, захоронили, - согласился Ефремов. - Надо бы и нам.
Глебов и сам об этом уже думал. Он понимал и другое: нельзя терять времени. Здесь, на открытых руинах заставы, их могут заметить. Надо было принимать какое-то решение. Он все еще никак не мог примириться с мыслью, что заставы больше нет.
Братишка сказал, с тревогой глядя в сторону границы:
- Нам надо немедленно уходить.
Глебов недовольно подумал: "Ты можешь уходить, а мы без приказа…"
- Вам надо поспешить, - перебил его мысли Евсей Михайлович. - Не ровен час… нагрянут.
- Нам нужно прежде всего осмотреть все наши огневые точки, - железным тоном приказа заговорил Глебов. - Может, остались наши товарищи, раненые. Вы, Ефремов, с Евсеем Михайловичем осмотрите четвертый и третий дзоты. Мы втроем осмотрим первый и второй. Смотрите внимательно, проверьте под обломками - не засыпаны ли. Ясно?
- Есть проверить! - ответил Ефремов.
Это заняло минут двадцать. Шаромпокатилова нельзя было узнать в танке: труп его, изуродованный, очевидно, взорвавшимися боеприпасами, к тому же обгорел. Из кармана гимнастерки Мухтасипова Глебов извлек партийный билет и записку сыну. И все повторял одну и ту же фразу:
- Какие были ребята!.. Какие ребята… Их надо похоронить. Здесь, на заставе, в братской могиле.
- Сейчас это невозможно, надо ждать вечера, - заметил Братишка и кивнул на юношу: - Вот они и похоронят.
- Да, Павел, придется это сделать вам, - согласился Глебов. Оставаться до вечера здесь только затем, чтоб похоронить товарищей, было неразумно.
Ефремов доложил, что никого в живых не обнаружено.
- Евсей Михайлович, - Глебов положил Гаврилову руку на плечо. - У нас к вам великая просьба.
- Ради бога, товарищ начальник, - с готовностью отозвался Гаврилов.
- Похороните наших товарищей. Всех в одной могиле. Мы еще вернемся. Мы придем и поставим им памятник. Золотыми буквами напишем их имена. - Лицо его было суровым, брови сдвинулись в одну линию, у переносья легла глубокая морщина, а глаза блестели непослушной застывшей слезой. Больше он не мог говорить - душили спазмы.
- Все будет сделано, товарищ начальник, - отозвался взволнованный Гаврилов. - Все честь по чести, можете не беспокоиться. Все исполним.
- Лопаты тут есть, - сказал Ефремов.
С Гавриловым прощались без слов: обнялись и расцеловались. Потом также молча, не договариваясь, пошли по дороге на хутор Ольховец. Дорога врезалась в густую высокую рожь: в случае чего можно было укрыться. Минут десять молчали, прислушиваясь к далекой канонаде на востоке. Впереди Ефремов с Казбеком, сзади, в десяти шагах, оба лейтенанта: у Глебова - автомат отечественный, у Братишки и Ефремова - трофейные. Карманы брюк набиты гранатами.
- А что дальше? - наконец спросил летчик.
- Будем пробиваться к своим.
- Никогда не думал, что все так получится, - глухо произнес Братишка. Глебов понял его, но смолчал. Он и сам никогда не думал, что может случиться все именно вот так. Его мучило другое: так ли он поступал, как положено, не допустил ли он какой-нибудь оплошности? Ведь вот он уходит без приказа. И не виноват ли он в гибели заставы? А вдруг найдется кто-нибудь вроде Савинова и спросит язвительным тоном: "Как же так у вас получилось, лейтенант Глебов, что вся застава погибла, а лишь один начальник да его адъютант уцелели?.. А?.. Почему это политрук погиб, а начальник остался жив? Случайно это? Нет, не верим, случайностей в природе не бывает. Тут что-то не так, лейтенант Глебов".
До чего ж противны эти мысли: лезут, лезут, точат мозг, выматывают душу - и никак их не прогонишь. Впрочем, стоп, Ефремов остановился и напомнил шепотом:
- Подходим к танкам. Два, похоже, наши, а два немецких. "Немецкие танки… немцы, - остро отдается эхом в мозгу Емельяна. - Немцы могут быть в танках. Они могут быть рядом, во ржи, в рощице, на хуторе. Фашисты везде, кругом. Для них у меня припасено два магазина патронов, две гранаты, две обоймы в пистолете. И все-таки надо быть осторожным, нельзя лезть на рожон слепо. Каждая пуля должна попасть в цель". Глебов подносит к глазам бинокль: да, два немецких и два наших танка стоят среди ржаного безмолвия. Зачем сошлись они сюда, как и когда? Где их экипажи?
- Подойдите к ним со стороны ржи, осмотрите. Загляните внутрь. Будьте осторожны. А мы в случае чего поддержим огнем. Отходить будем в сторону леса, - приказал Глебов. Ефремов повторил приказ и нырнул в рожь, изрядно помятую гусеницами.
Глебов и Братишка с дороги уходят в рожь. Летчик встревожен чем-то, лицо сделалось строгим, глаза расширились.
- Ничего не слышишь? - спрашивает он Глебова. Емельян сдержанно кивает головой, напрягая слух. Братишка снимает с шеи автомат. Оба смотрят в сторону, противоположную той, куда ушел Ефремов, и откуда уже явственно доносятся несколько странные шорохи. Ветра нет, рожь стоит бездыханно, не шелохнет колосьями. Над ней не звенят жаворонки, в ней не бьют перепела. Но кто-то определенно есть в ней. Глебов жестом руки приказывает Братишке присесть: не маячь, мол, и сам приседает, сняв зеленую фуражку. Да, сомнений нет - по ржи кто-то идет.
