Петрусь Бровка - Когда сливаются реки
— А с Кузьмой кончать надо! Этот не исправится! — крикнули из зала.
Этого уже не мог вытерпеть Никифорович:
— А я говорю, что в работе исправится!
— Да уж не вы ли это сделаете? — крикнул тот же голос.
— Что ж, и я могу, — решительно заявил Никифорович. — Оно и так бывает: один дерево гнет, другой выпрямляет...
В конце концов комсомольское собрание вынесло постановление: Кузьму Шавойку за хулиганский поступок исключить из комсомола, а Йонасу Неруте объявить строгий выговор с предупреждением.
Было уже за полночь, когда стали расходиться. Понурый Йонас с Зосите шли в бараки, следом за ними — Восилене и Анежка. Впечатления от того, что произошло на собрании, были так живы, что никому не хотелось начинать разговора. На половине дороги компанию нагнал Алесь. Стежка у озера отсырела, мокрая трава цеплялась за полы. Все чаще пели петухи — приближался рассвет.
— Ну что, жарко, как после бани? — первой не выдержала Восилене и подтолкнула в бок Йонаса.
— Выходит, пожарче, — виновато усмехнулся Йонас.
А Зосите вступилась:
— Подожди, найдется и для тебя припарка, тетка Восилене!
— А она у меня около плиты каждый день! — вывернулась женщина. — Я привычная...
Около барака Алесь попрощался со всеми и попросил Йонаса немного задержаться. Когда остались одни, сказал:
— Пока заживет рана, поезжай домой. Работать все равно не можешь, так? А кроме того — быстрей забудется.
— Не скажут, что убежал со строительства? — усомнился Йонас.
— Кто ж это скажет? Я отпущу... И еще я тебя попрошу об одном деле... Устроишь?
— Что?
— Порой мне кажется, что какой-то дьявол сидит в этом Пранасе Паречкусе, дядьке Анежки. Тебе там близко — может быть, ты бы пригляделся к нему?
— Паречкус и меня удивляет, Алесь. Откуда этакий черт взялся?.. Хорошо, не такой уж я следопыт, но присмотрюсь... Мне и самому хочется узнать правду, может, этим я хоть немного заглажу и свою вину перед вами...
— Значит, утром домой.
— Надо так надо.
— И не обижайся на меня... Я по-честному!
— Понимаю, — вздохнул Йонас. — Тут все правильно...
— Ну, будь здоров!..
Йонас пожал руку Алесю и ушел. Алесь подумал: «Пожалуй, немного перехватил я в своем выступлении. Ошибся хлопец, но хорош: честен, прям, смел. Такой не подведет...»
В рассветном сумраке перед Алесем замаячила фигура. Скоро он узнал в ней Езупа Юрканса.
— Вот хорошо, что я вас увидел, товарищ начальник! — залебезил Езуп Юрканс. — Так рад...
— А что?
— Не могу уснуть, такой камень на сердце...
— Снимайте и спите!
— Вы все шутите, вам что — дела идут! А я хожу и переживаю... Всю ночь тут вас ожидал!
— Слушайте, Езуп, — разозлился Алесь, — не стройте из себя дурня! За самогонку и карты отвечать все равно придется...
— Боже мой! — ужаснулся Юрканс. — И это говорите вы мне, человеку, и без того обиженному судьбой... А какие у вас доказательства?
— Тут и доказывать нечего, всем видно... Словом, до утра продолжайте себе переживать, а утром чтоб духу вашего здесь не было!
— Пожалейте! — взмолился Юрканс. — У меня же дети...
— Отец образумится — детям лучше.
— Ну, это вы меня учить бросьте, — изменил тон Езуп. — Посмотрим, что скажет Каспар Круминь, он надо мной хозяин. Какое вы имеете право распоряжаться людьми из дружественной республики? Выгонять — это политически неправильно...
— Уйди прочь! — вышел из себя Алесь. — Тоже друг нашелся...
Над лесом занимался рассвет. Сумрак отходил, отползал с поля в рощи и заросли, осенний туман стоял над скошенными лугами. Словно нарисованные серой краской, проступали очертания долговских хат, там хриплыми голосами кричали молодые петухи. И, кроме этого петушиного крика да редкого лая собак, не слышно было ничего. «Вот где сладко спят!» — с завистью думал Алесь.
Тем более удивило его, когда на лавке возле клуба увидел он Кузьму Шавойку и Никифоровича. Кузьма впервые в жизни по-настоящему почувствовал, что значит осуждение своих людей, ему даже показалось, что они теперь при встрече будут отворачиваться или опускать глаза, чтобы только не смотреть на него. Из клуба он вышел последним и сел. Сердце горело жалостью к самому себе: «Куда идти? Домой? А что сказать матери? Растила, последние копейки тратила... И что дальше делать? Сбежать куда-нибудь подальше? Так кому такой нужен!» Мысль о том, чтобы потихоньку собраться и утром махнуть на станцию, все больше занимала его, хотя он и не представлял себе, куда поедет и что будет делать... Так на скамейке и застал его Никифорович, медленно шедший домой. Старик подошел, попыхтел трубочкой, спросил:
— Чего спать не идешь?
— Не знаю, — поежился Кузьма. — Голова заболела, что ли...
— Рукам воли не давай, так и голова болеть не будет!
— Давай или не давай, а дорожка передо мной отрублена...
— Сам ее укоротил, сам и надтачивай...
— И рад бы, да кто слову поверит...
Никифорович усмехнулся в седые усы, посипел трубкой и сказал:
— Так скажи, чтобы поверили... Люди, брат Кузьма, умеют и покричать, умеют и покарать, да они же и пожалеть умеют. Мы, например, ленинградцы, человека понять умеем. У нас весь город, каждый человек лиха хватил и жизни повидал, а она, брат, учит.
— Так помогите, дед Янка, — взмолился Кузьма, хватаясь за эту, казавшуюся ему последней, надежду. — Я никогда, никогда...
— Ладно, чего слова даром расходовать... Поговорю с Миколой, с Алесем, с Якубом Панасовичем. Злы, брат, они на тебя, ну, может, уломаю... Ко мне в подручные пойдешь?
— Да хоть сейчас!..
— Сейчас спать иди, — посоветовал ему Никифорович...
XVI
Антон Самусевич стоял около телеги с навозом во дворе животноводческой фермы и разговаривал с Агатой. После того как его сняли с должности председателя колхоза, он немало пережил. Сначала он раскапризничался, разозлился, ходил и грозил: «Свил я тут свою веревочку, теперь в город подаюсь... Работы там хватает, а на зарплате жить еще и легче!» Но после, когда немного поостыл, про город поминать перестал. Чего ехать куда-то, тут же семья, хата... Обидели, конечно, недооценили, ну, и сам тоже греха на душу взял, чего там! Да и не те годы, чтобы болтаться по белу свету... И на черта он так налегал на эту горелку? Ее, дьявола, столько наделали, что все равно одному не выпить... Иногда же ему становилось скучно, и тогда он заглядывал к Барковскому и там, изрядно промочив горло, отводил душу. Но постепенно сомнения рассеивались, и он все больше тешился мыслью удивить колхоз и вернуть себе славу кукурузой — слышал он, что хорошо она уродилась на опытном участке у Каспара Круминя, а кроме того, о ней все время писали газеты и передавали по радио. «Мне этот корм как раз больше подходит сейчас, чем коровам, — усмехался он. — Говорят, на два метра выгоняет, а мне и на метр подняться, так опять Захара перерасту!» Об этом он, собираясь везти навоз в поле, и говорил Агате:
— Ты, тетка, на меня глазами не коси, как холмогорка на тын, без меня у тебя никакого животноводства не получится... Вот поговори поласковее с Антоном Самусевичем — тогда он тебе обеспечит приросты да надои!
— Или слово такое узнал?
— Узнал, Агата, узнал... Попроси получше — и тебе скажу!
Агата, встречаясь с Самусевичем, всегда испытывала и раздражение, которое обычно вызывалось его несколько высокомерным тоном, и некоторую долю уважения — мужчина он все-таки был твердый, хотя и крутой по характеру. Но разговор их, если даже начинался спокойно, обязательно кончался взаимными шпильками.
— Поздно узнал ты свое слово, Антон, — уколола его Агата. — Вон после тебя коров едва за уши из грязи вытащили.
— Старое вспоминать — что лыко жевать... А теперь я твоих коров могу так выходить, что в ворота не будут пролезать... Придется просить Захара Рудака, чтобы новые прорубал — вот смеху будет!
— Ну, скажи твое слово, может, и поверю.
Самусевич наклонился к ее уху, пробасил многозначительно:
— Ку-ку-ру-за!
— Тю-ю! — отмахнулась Агата. — Она и расти у нас, может, не будет, и коровы наши к ней непривычны...
Антон Самусевич хотел сказать Агате, что она темный человек, газет не читает и радио не слушает, что она проявляет отсталость и даже неблагонадежность, но в это время он увидел идущую по дороге Анежку и решил нанести удар с другой стороны:
— Погляди-ка, невестка твоя идет!
— Типун тебе на язык! — вспыхнула, обидевшись, Агата. — После Барковского тебе приснилось, что ли?
— Смотри ты, какая непонятливая! — продолжал Самусевич. — Неужели не знаешь? А на селе и стар и млад про это в бубен бьют. Поймала-таки Алеся эта литовочка!..
Самусевич весело захохотал и погнал лошадь со двора. Агата же стояла и хмурилась, обиженная не столько на бывшего председателя, сколько на сына. И что он в ней нашел? Разве эта девчонка достойна такого человека, как ее Алесь? Она представляла себе жену сына высокой, полной — словом, женщиной, по сельским понятиям, во всех отношениях солидной, а эта — худенькая, белолицая. К тому же он образованный, а она — темный человек... Впрочем, может, Самусевич все сам выдумал?..
