Евгений Наумов - Черная радуга
Пилипок снова преобразился. За столом сидел строгий начальник в окружении нескольких телефонов, половина которых не работала, в углу хрипела рация. На столе — бумаги, толстая тетрадь, о которую он выжидательно постукивал авторучкой. Кабинет заполнен людьми, мы с Вадимом примостились в уголке, он шепотом комментировал.
— Как там у нас дела? — спросил директор рыжеватого мужчину в брезентовой куртке и зеленых штанах (главный зоотехник, только что вернулся из тундры).
— В целом хорошо, — ответил тот. — В июле овода было много. Через недельку летовку можно будет кончать. Сейчас грибы пошли, мученье…
Осенью, когда наступает пора темных ночей, туманов и грибов — трудный период для пастухов. Олени — лакомки и, как найдут грибное место, так и растекаются по тундре. За светлое время нужно собрать стадо вновь, иначе — откол в сотни голов. Вот и бегай по тундре…
— Сколько времени потребуется на ремонт кораля?
— Недели две.
— А переносные корали где? Только точно.
— За Куускуном, километров двенадцать. Щиты, площадь камеры… Брезент только натянуть.
— Две с половиной забьем?
— Забьем, — почесав в затылке, отвечает зоотехник. Но директор не успокаивается, значительно постукивает авторучкой:
— Основная задача: забить две с половиной тысячи.
Он смотрит в окно, будто надеется увидеть эти две с половиной тысячи оленей, обреченных на заклание.
— Сколько осталось добыть моржей? — заместителю по добыче.
— Почти всех уже добыли…
— Молодцы. Выписать премию зверобоям, — бухгалтеру. — По десятке там… или пятерке.
Распоряжение записывается.
— Вчера отвезли молоко? Сколько там скисло? — заведующему молочно-товарной фермой.
— Литров шестьдесят. Подвели смешторговцы… фляги плохо вымыли.
— Опять? Паразиты! Детишки в райцентре ждут, больные…
— …и начальство, — добавляет тихо Окрестилов.
— Отвезите на ферму щенкам или там… самцам, — он снова смотрит в окно. — Как наши рыбаки?
— Голец у них идет, — снова отвечает заместитель по добыче. — Радируют: облачно, дождь. Вторая бригада просится в баню.
— Вывезти! — командует Пилипок так, словно отдает распоряжение вывести воинское подразделение из-под обстрела.
Зоотехник докладывает, что из тундры привезли сто пятьдесят туш оленей, забитых для нужд жителей.
— Сдавать мясо в торг?
— Вы что? — директор аж подскочил. — Оно на прилавках и не появится, Анна Петровна тому тушку, тому тушку… Знаю торгашей! Мясо только через столовую. Пусть люди едят. А?
Он словно бы ждет, что ему скажут ободряюще: «Молодец директор! Так держать!» Присутствующие переглядываются, то ли осуждая, то ли одобряя. Пилипок суровеет.
— С заготовкой сена не управились. Косить придется до Нового года, это уж точно.
— Как — до Нового года? — вырвалось у Вадима. Директор мутно посмотрел на него — добавил или вчерашнее?
Вадим шумно, по-лошадиному вздыхает — ох, набрыдло критиковать горе-хозяйственников, которые работают по извечной схеме: сеют летом, убирают зимой, а убранное бросают… И заголовки неизменные, хоть в рамку вставляй: спячка, раскачка, накачка. А Васька слушает.
Пилипок читает в своем талмуде, шевелит губами:
— Значит, намечено строить в будущем году один двенадцатиквартирный дом, кормокухню для зверофермы, три кораля… — Прорабу: — Включай это в титул, чтобы не тянуть, попасть в план. Может, поставим в титул два дома, а? Там, — он возвел очи к потолку, — срежут, один останется.
Наконец вроде мимоходом останавливаются на вопросе, который меня больше всего интересует, и я невольно подбираюсь. Вадим красноречиво толкает меня коленкой.
— Выяснили, почему произошло саморассасывание? — поворачивается директор к Тоне Рагтыне. Та почему-то заливается краской.
— Вот, — перед ней лежит белый лист, густо исписанный. — Комиссия из управления прислала акт. Из-за минтая.
— Мороженого? Того, что весной получили?
— Да, пятьдесят тонн на корм песцам. А специалисты определили, что на корм песцам он не годится.
— Порченый?
— Нет, рыба кондиционная. Но каким-то образом влияет на плодовитость зверей… отрицательно.
— Вот те раз, — откидывается назад Пилипок. — В прошлом году я был в отпуске на материке, там за минтаем очереди, драки. А тут звери не едят.
— Они едят, но…
— Не давать больше! Куда же эти пятьдесят тонн денем?
— Может, курям его? — спрашивает кто-то.
— Ну тонн пять или десять курам можно… А остальное?
— В тундре разбросать, песцам на приманку.
— Ну еще тонн десять максимум. А остальное?
Повисло тягостное молчание. Я зашептал Вадиму:
— Узнай, кто подписал акт, что за комиссия. Вроде бы из любопытства…
Он понимающе кивнул бородой.
После планерки я вышел на невысокое крыльцо и тотчас увидел Уалу. Она стояла, прислонившись к стене конторы.
— Идем, — сразу же позвала она. Не задавая лишних вопросов, я поплелся за ней. Напротив магазина шаг мой замедлился.
В голове от этих гольцов, коралей, моржей слегка гудело, надо было ее прояснить.
— Постой минутку. Или вместе зайдем?
— Иди один, — она отвернулась.
Во всех селениях Севера действует сухой закон. Лишь раз в неделю выдают (то есть продают) по бутылке на каждого брата — любое пойло, что в магазине. Но на гостей этот закон не распространяется, им делают поблажку. Зайдя, я сразу увидел большие бутылки с характерной наклейкой. Бренди, совсем неплохо, подарок братской страны. Взяв одну, кое-какую закуску и с десяток сырых яиц (помогает!), я с чувством облегчения защелкнул портфель. Теперь можно хоть к черту на рога.
Уала встретила меня коротким настороженным взглядом и быстро пошла вперед. Я думал, что она поведет меня в какой-нибудь дом, к своим близким или дальним родственникам (тут все повязаны родством), но она вышла из селения и направилась по длинной песчаной косе лагуны. Ее ножки в джинсах и спортивных кедах быстро мелькали впереди, оставляя в слепящем песке на диво маленькие следы. Скоро коса кончилась, пошли неровные камни, а потом и вовсе валуны, по которым пришлось прыгать, и я заботился о том, чтобы в портфеле не образовалась яичница. Куда Уала ведет? Но не стоило мельтешить, задавать ненужные вопросы. Да и не в моем это характере. Куда бы ни вела, все равно приведет. Не в дом, так в тундру, и, может быть, что-то расскажет. Это самое разумное — в тундре не подслушаешь.
И все-таки она привела меня в дом.
Но такого дома никто и нигде на земле не видел. Едва мы повернули за мысок, в глаза сверкнуло радужным сиянием — в первый миг я подумал, что это глыба нерастаявшего льда, выброшенная на берег. Но уж очень нестерпимо и необычно она сверкала и переливалась разноцветными огнями. Я так и застыл.
— Ну что же ты? — она повернулась ко мне с ясной улыбкой. — Это дом Вити Семкина. Он сам построил.
Дом из бутылок. Они были уложены одна к другой горлышками наружу и скреплены цементом. Медленно приближаясь, я во все глаза рассматривал дивное сооружение, потом обошел его со всех сторон. Тонкая, продуманная работа. Фундамент из подогнанных один к одному гранитных обломков. Фронтон из прозрачных бутылок, боковые стены из зеленых, задняя из коричневых. Остроконечная крыша из тяжелых «бомб», уложенных на толстые доски, — виднелись их короткие торцы. Дверь арочная, изнутри висят обрывки моржовой кожи — видимо, закрывалась как полог.
— Что же это, а? — ошарашено бормотал я.
— Что?
Она взяла меня за руку и ввела внутрь. Там царил разноцветный полумрак, играли блики — солнце светило в заднюю и боковую стенки. Грубо сколоченный топчан, у входа чернело давнее кострище, донышки бутылок на стенах кое-где закопчены.
Она стояла у задней стены, и на лице ее лежали опаловые отсветы. Я без сил опустился на топчан.
— Рассказывай, — еле выдавил.
— Говорят, ты уже не раз бывал на Севере…
— Жил.
— Помнишь, в шестидесятые годы бутылки не принимали в наших магазинах. Их просто выбрасывали где попало.
— Как не помнить. Тогда еще в городах были стеклянные свалки. Когда я околачивался в Певеке, в общежитии, уборщица каждое утро лаялась, выволакивая корзины бутылок.
— Вот-вот. И у нас тут была стеклянная свалка. А в это время в Лорино бичевал один веселый парень Витя Семкин, бывший архитектор. А может, художник. Сколько его помню, он всегда улыбался, никогда не унывал. Как-то привезли цемент в мешках и свалили на берегу, оказался не нужен. Вот Витя и решил построить дом. Сначала один носил сюда цемент и бутылки, а потом, когда увидели, что он делает, все ребятишки стали помогать ему носить бутылки. И я тоже носила… Он говорил, что строит дом для нас, веселый стеклянный дом. И построил. Все лето каждый день мы прибегали сюда и слушали, как Витя рассказывает нам сказки и разные веселые истории. Когда дул ветер, горлышки бутылок свистели на разные лады, и он говорил, что дом поет. Мы называли его поющим домом. Приходили и взрослые, приносили вино, пели, танцевали… Слушали, как поет дом. Иногда он пел страшно.
