Виктор Зиновьев - Нижний горизонт
— Итак! Перед избранием нового состава остался вопрос: дисциплина переплетчицы Сайфуллиной. Кто еще хочет высказаться?
Теперь все молчали — это не из-за спины кричать, когда и не разберешь, чей это голос, а говорить в глаза.
Паневич затыкала пальцем в спину:
— Скажите, скажите! Ведь вы с ней в одном общежитии живете!
И, не дождавшись ответа, громко объявила:
— Лена Маркелова скажет, откуда она в общежитие молодых людей водит! Пудру себе вытащила! Знает, что в типографии рабочих не хватает!
Элка покраснела, потом вскочила и тоже закричала:
— Маркелова твоя сама водит! Ну увольняй, увольняй, сегодня же заявление напишу! Дура старая!
Она выбила по дороге у кого-то сумку — клубки с шерстью так и покатились — и выбежала, громко хлопнув дверью.
До этих пор Лене было совершенно безразлично, кого там разбирают. Норму она выполняла, и раз уж попросили прийти — посидит, только в дрязги не впутывайте. А тут вон как. За Элку некоторые подняли было голос, но она сама все испортила. Теперь все шумели и оглядывались — обиделись за «дуру старую», ведь многим из них под пятьдесят. Сычева снова стукнула по графину костлявым пальцем:
— Тише! Маркелова, ты подтверждаешь аморальный облик Сайфуллиной?
Что ей оставалось делать? Оказать «нет», значит, все станут думать: ага, ворон ворону глаз не выклюет! А парни к Элке наведывались, это правда, и в ресторан она похаживала. Потом Лена себя ругала, но в тот момент решила — Элка не подруга, чего ее выгораживать. И сказала:
— Бывало за ней и такое. Ей скажешь, а она на тебя… Сами же вот слышали.
Потом все же Элку ей стало жалко. Добавила:
— Ну хорошо, а куда же нам, молодежи, по вечерам деваться? Танцев нет — ансамбль на гастроли уехал, кино — надоели эти ковбои и поцелуи. Вот и идешь в ресторан…
Сама она в ресторан ходила всего раз — с горя, в день рождения. Ей хотелось оправдать Элку, вернее, самой перед ней оправдаться. Сычева даже будто обрадовалась:
— Товарищи, вот и начнем избрание нового месткома с сектора досуга! Мне понравилась в этом вопросе заинтересованность и напористость Маркеловой. И по работе у нее нет нареканий — бумагу режет без брака, качественно. Предлагаю в заведующие культмассовым сектором ее кандидатуру.
Лена начала, конечно, отказываться. Но все торопились домой — навалились дружно и проголосовали единогласно. С остальным составом тоже чикались недолго.
Когда Лена пришла в общежитие, в комнате сидела Алевтина. Она жила неподалеку и забегала часто — чинно садилась за стол, брала булочку и обязательно говорила: «Девочки, мне нельзя мучное!» Не в пример своей сестре, Алевтина очень любила, чтобы за ней ухаживали. Лена всяких «чайных» церемоний терпеть не могла. Но Машу она любила, и приходилось мириться с ее чересчур интеллигентной сестрой.
Лена стала рассказывать про свое избрание — Алевтина, оттопырив мизинец, поставила чашку на блюдце и заметила как бы между прочим:
— Ты зря отказывалась. Выступила против коллектива — теперь все будут думать, что общественные поручения ты выполняешь с неохотой.
— А я и не скрываю, — сказала Лена. — Почему я должна думать одно, а говорить другое?
— Никого не интересует, что ты думаешь, — снисходительно улыбнулась Алевтина. — Нужно говорить то, что нужно. Разумеется, нелегко угадать, когда можно надерзить немножко, когда нужно глупым показаться… Да-да, начальнику надо иногда дать почувствовать себя и снисходительным, и умным, — он ведь тоже человек, не машина. А угадаешь — будут тебе и премии, и рекомендация.
— Обязательно рекомендация? — сказала Лена.
— А как же! — удивилась Алевтина. — Какой рост без рекомендации? Ты же не собираешься всю жизнь в резчицах фигуру уродовать…
Алевтина работала в банке — и Машу туда перетащила. Конечно, там работу с типографской не сравнишь — и чище, и деликатней. Маша никогда этого не подчеркивала, а сестра уже который раз… И Лена сказала резко:
— Не обращай внимания, пусть болтает!
Она сразу догадалась, в чем дело, и, чтобы разрядить обстановку, весело сказала:
— Рано о росте думать! Пусть жениха найдет, замуж выйдет — вот и будет рост!
Чудесный человек — Маша. Сестра ее еще что-то говорила: мол, при общественной работе на конференции посылают, а на людях жениха найти легче, но злость у Лены уже прошла. Есть такие люди на свете — и это счастье, — что услышишь их голос даже по телефону, или закрутит он у тебя пальцами пуговицу на одежде, — и на душе становится легко. Вот из таких Маша. В человеке все можно со временем воспитать — смелость, вежливость, упорство и даже честность. Только искренность, как и любовь, не прививается со стороны — это внутри человека. Когда смотрят на тебя глазами, как у Маши, — стоишь насквозь прозрачный, будто перед своей совестью. Такие глаза природа дает только детям, и сохранить их такими всю жизнь удается не многим…
В Аксу Маша приехала к Алевтине. Но та привыкла жить одна, поэтому поселила ее не у себя, а в общежитии.
До появления Маши лишь в кино Лена немного оживала. В общежитии не дружила ни с кем — молоденькие все, глупые. А в типографии у женщин одни магазины да семьи на уме — молча за станком стоишь, молча тиражи увязываешь, только когда бумагу подносишь, скажешь: «Посторонись!» да утром: «Здрасьте». Вдруг месяца два назад стучится в дверь комендантша и вводит в комнату девушку — белые локоны до плеч, фигурка изящная… Лена подумала: задаваться начнет. А она улыбнулась, поздоровалась с достоинством, и стали они лучшими подругами.
* * * Из дневника Лены МаркеловойВ ранней юности, в возрасте, когда за всеми девушками на свете начинаются ухаживания, ее сторонились. Она могла объяснить все поступки человека, перевести в словесную форму мысли, которые есть у каждого, но о которых каждый думает, что их больше нет ни у кого. И вот когда она начинала беспощадно переводить в слова чьи-то тайные, тихенькие мыслишки и желаньица (считается, что их никто не должен иметь, но имеют-то все!) — ее называли «бестактной» и «солдафонкой». Разумеется, не вслух, а шепотком по углам — иначе это было бы признанием ее осведомленности о всех нехитрых хотеньицах собеседника. Сторонились — зато она была независима!
* * *В детстве я записывалась в танцевальный — очень понравились серебряные «налобни» и ярко-красное платье в удмуртском танце «Я-лыке». Но ходила недолго — в фигуре «пыдчинись — пыдбере» надо было из пятой позиции начинать подскоки боком на полупальцах, а я не смогла. Плакала — но что поделаешь, раз не дано.
Деревня возле речки Ик
Зайтуна сначала сказала: «Исанмэсэз!», потом сразу поправилась:
— Здравствуйте!
Девушки посмотрели на нее, переглянулись и только потом поздоровались. Обе они были красивыми и очень хорошо одетыми. Зайтуна в таких платьях только на комсомольские собрания ходила, да на танцы, когда Фарид на тальянке играл — в другие вечера все равно в темноте не видно, движок в деревне рано выключают.
Одна из девушек, которая через очки смотрела строго, показалась своей. И когда она сказала, куда чемоданчик поставить, Зайтуна развязала теплый платок и нарочно по-татарски переспросила:
— Кая?
Девушка тоже по-татарски ответила, что в левый шкафчик, но по ее выговору Зайтуна поняла, что ошиблась. И по глазам увидела — обычно, когда два земляка на родном языке говорить начинают, глаза их теплыми становятся.
Девушка с белыми волосами, очень красивая, увидела, что Зайтуна стесняется, и сказала:
— Иди, помогай картошку чистить. Как тебя зовут?
Зайтуна с радостью начала им помогать, потому что ничто так не сдруживает людей, как работа. В деревне они всегда всем классом на прополку выходили, поэтому после школы многие поженились и остались в колхозе. Одна Зайтуна отбилась…
Маша сразу ее из Зайтуны в Зою переделала, а Лена сказала:
— Давайте чайку попьем!
Они начали пить чай, Зайтуна вытащила из сумки вяленого гуся, ичпичмаки, чак-чак, мед — все ей бабушка в белые тряпочки завязала, ехать-то в Аксу далеко и дорога плохая. В общем, ей Лена и Маша очень понравились — веселые и не задаются, что Зайтуна из деревни. Потом, когда они ее в душ сводили, Лена сказала:
— Погоди ты со своим курьером. У нас место переплетчицы освободилось.
Легли спать, и они начали ее расспрашивать. Зайтуна рассказывала и про деревню, которая очень красиво расположена — с одной стороны горы, а с другой река Ик, — и про семью, и про бабушку. Так ей все хорошо вспомнилось, что она даже заплакала. Представила, как в летний, теплый вечер бабушка уже подоила корову и во дворе кизяки разжигает, чтобы комаров отогнать. Вот папа в рубашке навыпуск с крыльца спускается и первым за стол садится. Мама с земли на стол самовар поставила и маленьким говорит нарочно строго: «Кычкырма!» — «Не галдите!» — оба братишки сразу глаза таращат, а сестренка руки под стол спрятала. И во всей деревне уже тихо-тихо — слышно, как где-то на берегу Ика в черемухе лягушки квакают… А Зайтуны там нет — и посуду бабушка без нее вымоет, и двор подметет… А кто весной наличники у окон и зубчики на крыше раскрашивать будет?
