Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.
— Нет. Почему же? — ответила Маша и тоже покраснела.
— Валька, у тебя вино настоящее? — спросила чертежница молодую хозяйку, разливавшую из графина по рюмкам какую-то жидкость рубинового цвета. — Настоящий портвейн?
— А как ты думаешь? — сощурилась Валентина и расхохоталась. — Портвейн собственного завода. Это мы с мамулькой... из сушеной ежевики!
— Есть предложение, — сказал Саберкязев и, подождав, когда наступит тишина, продолжал: — Мое предложение такое: выпить сначала маленько-маленько беленькой.
И он поставил на стол бутылку с водкой.
— Присоединяемся, — тотчас вслед за мастером проговорил только что появившийся тракторист, ухажер чертежницы, и тоже поставил на стол бутылку.
— Боже мой! И что теперь с нами будет? — с преувеличенным испугом вскричала Валентина. — Это тут... все водка?
— Нет, — с серьезным видом сказал Трошин. — Тут, девушки, просто-напросто святая вода из церковного алтаря.
Чертежница засмеялась и, прижимаясь к Маше, тихо сказала:
— Этот Федор такой весельчак... Вот увидишь, скоро всех уморит со смеху!
А Трошин в это время чувствовал себя страшно неловко. Ему подумалось, что Маша даже поморщилась, услышав его глупый каламбур. Пока сидели за столом, бурильщик не произнес больше ни слова. Он выпил рюмки три, но ничем не закусывал и все только украдкой поглядывал на Машу.
Маше казалось, что она сидит на раскаленных угольях — так смущали ее эти взгляды.
Но вот наконец Саберкязев заиграл на баяне, и первые пары закружились в вальсе. Маша тоже встала, намереваясь поскорее уйти домой никем не замеченной, но ее кто-то окликнул. Она оглянулась и увидела Трошина.
— Выпьем, Мария Григорьевна, — сказал бурильщик. останавливаясь рядом с Машей и протягивая ей рюмку.
— Да вы... что с вами? — смутилась Маша и слабо улыбнулась. — Я и так... не знаю даже, сколько выпила! Голова кружится.
— Не хитрите, — усмехнулся Федор. — Я же все видел. Видел, как вы в чашку сливали... Не подумайте, что я пьян. Просто, когда я вижу вас... Но с вами мне хочется выпить. За ваши успехи на новом месте.
Маша взяла рюмку.
— У меня нет еще никаких успехов. А вот за ваши...
Они чокнулись и выпили. Бурильщик поспешил подать Маше ломтик соленого огурца, но она замотала головой, морщась и прижимая к губам носовой платок.
— Мария Григорьевна... Мария Григорьевна, — растерянно, скороговоркой произнес Трошин, не зная, что ему теперь делать.
— Ой... ой, какая горькая-прегорькая, — с трудом переводя дыхание, выговорила Маша и, взглянув Трошину в лицо, вдруг рассмеялась.
В это время музыка смолкла, и к Маше, расталкивая гостей, подбежала с гитарой в руках запыхавшаяся Валентина.
— Мария, пожалуйста... все просят, все присутствующие! — закричала подруга, веселая и радостная, все еще возбужденная танцами.
— Ну что ты выдумала? — еле слышно промолвила Маша, умоляюще взглянув на Валентину. — Перестань. Перестань, пожалуйста!
— Нет, не перестану! Девушки, все идите сюда! Просите! У Марии такой голос!
Валентина схватила за рукав тракториста и подтолкнула его к Маше:
— Проси, Саша!
— Я, право... Я и гитару не помню, когда брала в руки, — сказала Маша, прижимая к пылающим щекам ладони.
— На гитаре не играете, пожалуйста — на баяне можно. Любую песню играть могу, — заулыбался захмелевший Саберкязев. — А зачем отказываться? Нехорошо отказываться! Народ просит!
— Послушайте, варвары рода человеческого! — со смехом проговорил Трошин. — Ну что вы привязались к Марии Григорьевне? Возможно, она и на самом деле сейчас не может... Давайте-ка что-нибудь вместе споем, а?
— Все, все будем петь! — закричала чертежница.
— Споем по любимой песне каждого, — продолжал бурильщик, стараясь отвлечь от Маши всеобщее внимание. — Согласны? Тогда назовите кто-нибудь свою самую любимую... Или начнем лучше с хозяйки.
— Вот выдумал, — засмеялась Валентина. — Наоборот, гостям все внимание.
Но девушки окружили Семенову и наперебой стали просить, чтобы она назвала свою любимую песню.
— Я сегодня получила с фронта письмо... от Бориса Русина, — с волнением сказала Валентина. — Многие из вас, надеюсь, его помнят. Он техником на промысле работал.
Семенова на секунду смолкла, потупив глаза, и снова заговорила:
— У нас у всех есть на фронте и родные, и близкие, и товарищи. Давайте споем фронтовую и представим себе хоть на минуту... будто они все тут, вместе с нами!
— Фронтовую! — гаркнул тракторист.
— Споем «Играй, мой баян», — предложила одна из девушек.
И все дружно запели:
С далекой я заставы,
Где в зелени дом и скамья...
Потом Валентина подошла к Трошину:
— А уж теперь, Федя, твоя очередь! Не отвертишься!
— Ох, попался! — взмахнул руками бурильщик. — Да уж ладно. Только сначала немного истории. Случилось это, когда я был мальчишкой, лет четырнадцати. Не помню, зачем я тогда пришел на Волгу. Скорее всего, купаться. Стоял теплый летний вечер — как пишут в романах. Уже стемнело. Волга была такая тихая-тихая, даже вода не колыхалась у берега. Забыл совсем сказать... Я ведь из этих мест. Из Царевщины. Рядом с нашим селом Царев курган, а напротив, в Жигулях, Ширяево. Ну вот... Хорошо все представляю, будто вчера было. На берегу костер горел, а возле него во всем белом девушка и юноша. Девушка молоденькая, сама эдакая хрупкая, а коса длинная, тяжелая, во всю спину. Она смотрела на огонь... смотрела большими, чуть грустными глазами и пела. А юноша лежал немного в стороне от девушки и лениво бросал в костер хворостинки. Они не слышали, как я подошел совсем близко и осторожно опустился на остывающий песок... такой приятно прохладный, Девушка пела негромко, проникновенно и трогательно. Когда она кончила, ее спутник встал и медленно-медленно пошел к лодке. А девушка еще долго сидела, как будто ничего не замечая вокруг себя. Потом она вздохнула и тоже поднялась. Юноша помог девушке войти в лодку, и они поплыли на ту сторону — оба грустные и молчаливые. А я еще долго сидел неподвижно и как завороженный глядел на затухающий костер, на тихую Волгу с маячившей вдали лодочкой, а в ушах все звучала песня — грустная и трогательная. И почему-то до слез было жалко девушку.
Трошин замолчал.
Маша украдкой глянула на бурильщика.
«А он похудел. И глаза запали, и щеки ввалились... Не легко, видно, приходится на девонской буровой», — с участием подумала Маша.
— Федя, золотко, — сказала Валентина, прижимая к груди гитару, — скажи скорее, не мучай...
— Я люблю многие песни, — задумчиво проговорил Трошин, — но та, которую услышал в далекий памятный вечер на берегу Волги, всегда как-то особенно сильно волнует... Как сейчас вижу грустную девушку в белом, костер... гаснущие на лету искры...
Маша вдруг шагнула к подруге и выхватила у нее гитару. Опустившись на подставленный кем-то стул, она прикоснулась к струнам легкими и чуткими пальцами и запела:
Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Нас с тобой никто не встретит,
Мы простимся на мосту.
Все, что было дальше, Маша помнила смутно... Вскоре она осторожно прокралась в кухню, стараясь быть незамеченной, кое-как оделась и выбежала в сени.
Вокруг было, темно и глухо, с Волги порывами дул резкий, по-зимнему студеный ветер.
Маша шла торопливо, не разбирая дороги, часто попадала в лужи, затянутые ледком. Наконец Маша остановилась, огляделась по сторонам, стараясь определить, куда же она забрела.
«Вот это... это столовая, — с удивлением подумала она, всматриваясь в тускло освещенные окна кирпичного здания. — Но как я сюда попала? Мне же надо совсем в другую сторону».
Она повернула назад. В это время из темноты раздался тревожный голос:
— Мария Григорьевна?.. Это вы, Мария Григорьевна?
И тут же показался Трошин в своем длинном пальто нараспашку.
Федор осторожно и молча взял Машу под руку. Когда они остановились у калитки Машиного дома, Федор заглянул Маше в глаза и, запинаясь, сказал:
— Я многое отдал бы за то, чтобы вы были счастливы.
— Спасибо, — чуть слышно промолвила Маша. И тут же торопливо распахнула калитку...
— Я так поздно... Ты, Катюша, наверно, спала? — спросила Маша невестку, отпиравшую ей дверь.
— Нет, — ответила Катерина. — Я писала. А батюшка и ребята давно завалились... Из книги, Мареюшка, списывала. Ты на досуге посмотри, я, поди, наврала много.
В комнате на столике лежали раскрытый учебник и листик бумаги из ученической тетради, весь исписанный крупными ровными строчками. В глаза Маше бросилось «т», до смешного неуклюжее, раза в два больше других букв. В левом углу листа расплылось чернильное пятнышко.
Расстегивая на груди мелкие пуговки, Маша наклонилась над детской кроваткой и поцеловала крепко спящего сына.
В дверь заглянула Катерина.
— А я, Мареюшка, забыла со стола убрать, — шепотом проговорила невестка.
