Михаил Козловский - Своя земля
— Не журись, голова, — загудел он, не обращая внимания на то, что своим баском глушит очередного оратора. — Богатую свеклу растишь. Бачь, подряд вытягивал бураки, один в один, а?..
Ближе приклонившись к Ламашу, он, не стишая голоса, проговорил:
— Мы с Галей, да с твоей Варварой Власьевной по всем полям, как зайцы, проскакали. Хозяин ты добрый, ничего не скажешь.
Владимир Кузьмич улыбнулся. Грубоватая ласка Помогайбо пришлась по душе, — вот мужик, чья похвала приятна ему, уж его-то не выбьешь из борозды. Почти три десятка лет, с первых дней весны до конца листопада, а то и в позднее предзимье, осанистая фигура Помогайбо маячила по полям, — сначала в осевшей рессорами под его важким телом тарабарке, когда МТС только налаживались после войны, потом в зеленой машине-вездеходе. Глаз у него цепкий, емкий, все приметит, ничего не упустит в своей крестьянской расчетливости. Уж он-то разобрался, что сделано не так мало, не замажет все хорошее. Ламаш с грустью покачал головой, однако в нем что-то радостно и тихо шевельнулось.
— А меня тут живьем едят, Платон Яковлевич, боюсь, и костей не оставят, — отшутился он. — Возьми к себе инспектором, что ли.
— Нехай, мы еще поцацкаемся лбами, — гукнул Помогайбо, и Завьялов покосился на него.
С приездом Гуляевой и Помогайбо что-то незримо изменилось в собрании, точно всех заворожил пышный ворох на столе.
Евдокия Ефимовна тщетно взывала высказываться, но желающих теперь уже не было. И вдруг с места поднялась звеньевая Анна Тимофеевна.
— Давай сюда, Анна Тимофеевна, — пригласила ее Дубровина, показывая на трибунку.
— Не-ет, я отсюда скажу, пускай там мужики говорят, — бойко затараторила старуха. — Меня и отсюда слыхать, ты не принуждай, Дусенька… Я об чем скажу, бабочки, — повернулась она к окружающим ее женщинам. — Сколько лет со свеклой воюю, а не упомню такого года, чтобы так быстро управились. Спасибо Володимеру Кузьмичу, он заботу о бабах поимел, всем было посильно на свекле работать…
— Верно! В срок управились.
— Еще бы! Человек с обхождением.
— Кому-то здесь не по душе Володимер Кузьмич, — громко продолжала Анна Тимофеевна. — Ишь сколько крикунов собралось, всяк об себе хлопочет, болтают, как сучка хвостом, а от общей пользы нос воротят…
— Верно! Дюжей их, Тимофеевна! — снова загомонили женщины.
— В поле их не видать, а тут рты раззявили.
— Вот мой сказ, бабы, — возвысила голос старуха. — Володимера Кузьмича в обиду не давать… Вы их не слухайте, крикунов, а послухайте честных колхозников. Он еще походит в председателях, все по народному хотению да к общей выгоде делает.
Ее заглушили аплодисменты.
Едва Анна Тимофеевна села, как поднялся и, потряхивая широкими штанинами, к трибуне вышел Аверьян Харитонов, колхозный конюх, мужик рассудительный, уважаемый в Долговишенной за свой уравновешенный нрав и справедливость.
Сняв кепку, он пригладил остатки волос вокруг ушей, провел ладонью по лысине.
— Как бы без обиды сказать, а критику тут наводят не с того конца, — сказал он, обводя строгим взглядом президиум. — Не было б никакого разговора, коли б председатель у нас, колхозников, спросил: досевать ту свеклу аль не надо. Не грех и попытать, как мы думаем, головы у нас такие ж, глядишь, чего-нибудь и смаракуем… Ты не обижайся на слове, Владимир Кузьмич, может, что не так, а скажу такую побаску. Вот, значит, вырос у кузнеца сынок и вздумал отцовским рукомеслом заняться. Отцу, понятно, в радость, помощь подросла, и ведет он сына в кузню, давай, говорит, учить буду. А сын: «Я сам!» Берет кувалду, железяку сует в огонь, мол, хочу подкову сковать. Отец ему: «Давай покажу!» А сын все свое: «Я сам». Ну, сам так сам, валяй, как знаешь. Понятное дело, и подкову сынок не сковал, и железяку загубил… Может, побаска моя и не к делу, извиняйте, а только без подсказа, одним своим умом и гвоздя не скуешь…
— Поближе к народу надо стоять, — подсказал кто-то Харитонову.
— Я вот о чем, товарищи-граждане. — Старик помедлил немного. — Опять-таки про ту свеклу. Читал я в газете, чехи у себя площадя сокращают, на урожайность расчет ведут. А мы каждый год все боле сеем. Раньше на бабу гектар приходился, а ныне за два перевалило. Сладкий корень выращиваем, а бабам горько от него…
И тут словно прорвало плотину, разом взмыл гомон. Евдокия Ефимовна поднялась и стала призывать колхозников к порядку. Не помогло. Перебивая одна другую; бабы выкрикивали каждая свое:
— Наших рук им не жаль!
— Баба за все в ответе!
— Их бы самих, леших, на свеклу!
Дождавшись, когда страсти постепенно приостыли, Харитонов продолжал с хитрой ухмылкой:
— По моему разумению, Владимир Кузьмич по науке поступил. Она говорит нам, наука: как ни что, а старайся побольше от земли взять, не на гектары жми, а на урожай. Тут мы с нашим председателем в согласии, разумно он поступил. Надо бы ему заранее с нами потолковать, мы бы на себя вину его приняли.
— Не то говоришь, старик, — перебил Завьялов. — План сева свеклы сорвали по вине председателя, разве можно об этом молчать!
Харитонов повернулся к Завьялову, и лохматые брови его торжествующе поднялись.
— Мы не говорим, как любят, мы говорим, как думаем, дорогой товарищ, — медленно сказал он. — А план что же? Доброе дело план, так ведь земля хозяину доброму доступна, а не планам. Такое оно дело…
Старика проводили такими аплодисментами, какими провожают какого-нибудь знаменитого артиста. А следом за ним к трибуне вышел Помогайбо. Он стоял с широко раздвинутыми ногами, богатырь, рослый, объемистый. Многие, помнили, его нахрапистым директором МТС, чья власть над землей, казалось, была несгибаемой и беспредельной. И аплодисменты стихли прежде, чем Харитонов добрался до своего места.
Платон Яковлевич заговорил зычно, натренированным в полевом командовании голосом:
— За чуб бы потягать тебя, Владимир Кузьмич, да теперь уже ни к чему. Ошибку свою ты исправил. Так ты людям поклонись, спасибо скажи им, кабы не они, мокрой вороной сидел бы сейчас на собрании. Поглядели мы на вашу свеклу. Давно не видел такой. — Он повел рукой на ворох бураков. — Не поленился, сам надергал, специально привез, чтобы полюбовались. Подсчитали, на круг по полтораста центнеров вываживает, а расти ей да расти еще месяца два-три. Так, Галина Порфирьевна?
Гуляева покивала головой, взяла из вороха желтовато-белый бурак с пышным султаном листвы и показала собранию.
— И те тридцать гектаров, за которые ему шишки набивают, Ламаш по-хозяйски устроил, витаминную тыкву посеял. Тут я тебе поклонюсь, Владимир Кузьмич: лучшего корма для скота и не сыщешь, обе руки поднимаю за такую тыкву… Вот, приехали мы к вам голову снимать, а побывали в полях, мало не заплутались в ваших хлебах да кукурузе; э-э, смотрим, хозяин у вас добрый, думается, много у него впереди.
Собрание зашумело одобрительно.
Завьялов сидел насупившись. Он чувствовал себя человеком, обманутым в своих расчетах.
Поднявшись, он двумя пальцами поманил Гуляеву и отошел с ней в сторону.
— Что же это, Галина Порфирьевна, я не понимаю, — проговорил он недоуменно. — Кажется, договорились твердо, а вы теперь на попятную.
Она чуть вздернула плечи:
— Поторопились напрасно. У них все хорошо рассчитано, я сама убедилась.
— Как так — напрасно! Мы решили же! — взмахнул он перед ней ладонями. — Нельзя так: сегодня одно, завтра другое, вы неустойчивый человек.
— Не вижу в чем, — обиженно ответила она. — А в расправе над Ламашем участвовать не хочу.
Рот Завьялова раздвинулся шире.
— В расправе! Ну что ж, придется ставить на бюро, — не досказав, он круто отвернулся, торопливо пошел к машине, что стояла в тени акации, у самой изгороди, — присутствовать при собственном посрамлении Завьялов не мог.
Помогайбо, поняв, какую струнку зацепил в самолюбивой натуре второго секретаря, насмешливо посмотрел ему вслед и сказал сочным баском:
— И вот надумали мы с Галиной Порфирьевной, менять вам председателя не время да и не к чему, толку-то не видим. Такое и вношу предложение, а уж вы сами судите…
И снова покатился одобрительный гул, за ним бурным потоком хлынули аплодисменты.
Колхозники поднимались, устремлялись к выходу на улицу. Евдокии Ефимовне ничего более не оставалось, как объявить собрание закрытым.
Владимира Кузьмича со всех сторон окружили бригадиры, подошли Золочев и Харитонов. Тут же оказался и Ерпулев. Он суетливо протискивался в толпе, не зная, что же нужно делать при таких обстоятельствах. А у Ламаша не успела пройти оторопь, от возбуждения утратились толковые слова, и он лишь бормотал, будто извиняясь:
— Да, да… конечно… я думаю, мы потом соберемся, а? Попозже…
Колхозники постепенно разошлись. Возле клуба осталось несколько членов правления да Гуляева с Помогайбо.
