Снегов Александрович - Творцы
— Можно готовить статью? — радостно осведомились оба физика.
Да, готовить статью нужно. И информацию в «Ленинградской правде» дадим. Но работа не закончена. Есть еще одна возможная причина разрядов в ионизационной камере — космические лучи. Этот фактор не исследован. Хорошо бы повторить опыт на дне Финского залива, на глубине метров в 150 — там интенсивность космических лучей столь ослабевает, что их действием можно пренебречь.
— Я свяжусь с командованием Балтийского флота, — пообещал Курчатов. — Попрошу предоставить одну из подлодок для эксперимента. Они уже выделяли одну лодку для экспериментов Вериго, не откажут и нам.
Флеров не верил в действие космических лучей на распад урана. А если такое действие существует, то они открыли явление еще значительнее, чем спонтанный распад! Против того, чтобы опуститься на дно Финского залива, физики не возражали. Это звучало захватывающе — ядерные эксперименты на дне морском! Куда крепче опытов Вериго!
На другой день Курчатов разочаровал обоих. В Финском заливе нет глубин, превышающих 100 метров. И в мире нет пока лодок, способных на погружение в 150 метров.
— Но если нельзя опуститься под воду, то почему не опуститься под землю?
— Угольные шахты! — воскликнул Флеров. — Или рудники!
У Курчатова был другой план. Приезжая в Москву, он с наслаждением катался на эскалаторах метро. И он помнил глубины всех станций метрополитена. Такие, как «Кировская» или недавно построенная «Динамо», вполне подойдут для эксперимента. Если и там разряды повторятся без изменений, то о космических лучах можно не говорить.
— Я отправил просьбу на имя наркома путей сообщения.
Нарком не только разрешил проводить эксперименты на подземных станциях столичного метро, но и предписал всем работникам наркомата оказывать физикам всемерное содействие. Магическая формула — оценил ее Курчатов, она раскроет все двери.
Когда шла погрузка оборудования в скорый поезд, магическая формула не сработала. Проводник наотрез отказался пропустить в вагон громоздкий багаж двух пассажиров. Петржак совал ему в руки предписание наркома.
Проводник величественно отвел рукой заветную бумагу.
— Нас не касается. У нас команда — тридцать два килограмма багажа на билет, а что сверх, то в багажный вагон. У вас сколько? Двести кило? Пятнадцать мест? Не могу. Ищите бригадира, пусть он решает. Только бригадир не разрешит, гарантирую.
— Да где его искать, поезд же уйдет! — настаивал Петржак — У нас же аппаратура, стекло, в багажный вагон сдать нельзя.
— Гражданин, не мешайте посадке. Сказано — не могу.
Флеров попросил проводника отойти в сторонку. Проводник сдал пост напарнику и без охоты отошел, Флеров показал «Ленинградскую правду», где была напечатана статья об их открытии.
— Как же, читал! — с воодушевлением сказал проводник. — Так это ваша работа? А такие молодые, кто бы подумал! Что ж раньше не сказал? Значит, в Москву, начальству показывать? Тащите багаж. Чтоб науке не посодействовать! Да за кого нас тогда считать?
Он сам с энтузиазмом тащил ящики и чемоданы, пристроил их в купе поудобней. Его все удивляла молодость ученых пассажиров.
— Значит, так, ребята. Если кто в Ленинграде предъявит билеты на свободные места в ваше купе, придется пустить. А не будет, в пути не подсажу. Поедете как фон-бароны, вдвоем. Наука охраны требует, кто же не понимает?
В Москве формула «предписывается оказывать содействие» стала, как и предсказывал Курчатов, волшебным ключом, отпирающим все двери. Главный инженер метрополитена разрешил использовать «Динамо», эта станция оборудована лучше других. Физики сделали быструю прикидку — 58 метров земли по поглощению лучей равнозначны слою воды в 180 метров, космическое излучение на этой глубине ослабевало почти в 40 раз. О лучших условиях не приходилось и мечтать.
Вскоре подземный кабинет начальника станции превратился в лабораторию. Нетерпеливый Флеров включил установку, как только ее собрали. Реле затрещало так яростно, звонок — его добавили в схему — так ошалело залился, что испуганный физик мигом снял питание. Поезда метро мешали сильней ленинградских трамваев. И здесь будем работать ночами, чтобы исключить наводки от поездов, — решили физики.
Когда физики приступили к решающему эксперименту, уборщицы заканчивали протирку полов, один за другим поезда уходили на ночные стоянки. Наконец все замерло. Физики включили установку. Все повторилось без изменений. Все те же 25–30 щелчков — теперь еще и звонков — в час. Космические лучи к развалу ядер урана отношения не имели.
Время шло к утру. Внезапно в подземное помещение проник посторонний звук — отдаленный шорох или шелест.
— Что за новая напасть? — с испугом спросил Флеров. Звук был отчетлив, но, казалось, шел откуда-то сверху.
— Шаги! — с удивлением сказал Петржак. — Самые настоящие шаги! По улицам начинают ходить, а мы на такой глубине слышим, как там стучат каблуками и шаркают подошвами. Скажи кто раньше, ни за что не поверил бы. Теперь понимаешь, почему в былинах герои приникают ухом к почве? В земле отлично слышно на отдалении.
Ночь шла за ночью, записи умножались. Щелчки с таким постоянством повторялись, что физики перестали подсчитывать их. Потом кому-то показалось, что они вроде бы раздаются реже. Проверка с часами в руках установила, что в камере распадается на три-четыре ядра урана меньше, чем накануне На третью ночь спонтанный распад урана совсем ослаб. Эффект, воспроизводившийся столько недель с таким постоянством, еле давал о себе знать. Экспериментаторы лихорадочно искали неполадки — усиливали крепость контактов, вынимали и вставляли лампы, щупали реле, проверяли, прочно ли камера укреплена на амортизирующем устройстве. Единственным результатом проверки было то, что эффект совсем пропал.
Флеров с отчаянием смотрел на товарища:
— Костя, не могли же мы раньше так ошибаться? В чем же дело?
Петржак отсоединил камеру, поднял ее и сильно потряс. Камера загремела, как будто в ней было полно камешков
— Моя вина, — с торжеством объявил Петржак. — Урановый лак осыпался с пластин. Вот почему и пропал эффект.
Аварии немедленно придали облик эксперимента. Поведение камеры с осыпавшимся ураном записали. Для убедительности опыт поставили в чистом виде. Из камеры вытрясли осыпавшийся лак, снова наполнили ее аргоном, снова подали питание, подносили снаружи источник нейтронов, внутрь ввели источник альфа-частиц — реле молчало. Без урана не возникало разрядов достаточной силы, чтобы их можно было зарегистрировать.
Кабинет начальника станции стал похож на малярную мастерскую. Везде сохли свежепокрашенные урановым черным лаком пластины. Собранная заново камера продемонстрировала прежний эффект — в тихом ночном подземелье радостной музыкой зазвучали те же 25–30 щелчков в час.
Когда физики вернулись в Ленинград из затянувшейся командировки, Курчатов порадовал, что заметка о спонтанном делении за их подписью послана в «Физикл ревью». Писал он, передали по телеграфу, сопроводиловку составил и подписал сам Иоффе: он всюду твердит, что два молодых физика, два ленинградских комсомольца совершили самое важное научное открытие года.
— Теперь статью в наш журнал! Обещают напечатать без задержки.
Флеров сказал Петржаку, что подписать статью должны трое — Петржак, Флеров и Курчатов. Петржак колебался — конечно, Курчатов такой же участник работы, как они сами. Но для посторонних он начальник лаборатории, не покажется ли кое-кому, что они приписывают Курчатова только из уважения к его служебному положению? И тогда вспомнят, что Петржак вовсе не работник Курчатова и что своих начальников по Радиевому институту тоже не следовало бы обходить…
— Мало ли кому что покажется! Посторонних людей не вписываем. Открытия не раздаются по чинам и званиям.
Курчатов молча выслушал просьбу физиков поставить свою фамилию на статье — и ответил не сразу. Он размышлял о том же, о чем они говорили между собой: могут подумать, что воспользовался своим положением, чтобы приписаться к работе, сделанной чужими руками. Он думал и о том, что недавно Хлопин, докладывая в Академии наук о радиохимических работах и подробно рассказывая о спонтанном делении, открытом в стенах его института, фамилии Курчатова не упомянул. Хлопин, вероятно, воспринял перевод исследований в Физтех как намерение лишить Радиевый институт заслуженной славы. Вспомнилось и то, как Лейпунский выводил скромность Курчатова из его самолюбия. Какие все это мелочи — самолюбие, престиж! Выше всех таких пустяков — справедливость.
Но в чем она — справедливость? В истине? Истина на его стороне! Он реальный участник исследования. Он имеет право написать свою фамилию на отчете об открытии. И это будет вполне справедливо. Но он не мог согласиться это. Из маленькой справедливости, воздающей лишь должное ему лично, могла проистечь впоследствии большая несправедливость, он предвидел ее. Сперва будут говорить: открытие, совершенное Курчатовым, Флеровым и Петржаком. Потом появится сокращение: Курчатов и другие. А там и «другие» станут опускаться и забываться. И возникнет железная формула: явление Курчатова, эффект Курчатова, Курчатовский распад урана. Случаи такого рода не единичны, он бы сумел привести несколько подобного рода трансформаций. И получится, что он, сам того не желая, заберет у этих милых парней, у этих энтузиастов науки открытие, с таким блеском ими совершенное. Его даже в пот бросило от такой мысли.
