Гавриил Кунгуров - Албазинская крепость
Потеря Албазинской крепости не означала для русских потери земли от Нерчинска и по Амуру-реке до Албазина.
Посол богдыхана уклонился, просил ждать ответа до другого дня.
Иезуиты-переводчики страшились кары приближенных богдыханова двора за измену и держались с большой опаской. Однако, помня наказы Фердинанда Вербиста и тая злобу на частые обиды, которые терпели от богдыхана и его людей, старались во всем оказать русским помощь. Они тонко и осторожно клонили посла пометить на карте рубежи недалеко от Албазина и войти в доброе согласие с русскими.
Посол же изменил своему слову и потребовал рубежи вплоть до Нерчинска. Гудзу-эжень вновь привел в движение многотысячную армию, чтобы устрашить русских, сломить их упорство.
Федор Головин приехал к послу богдыхана с твердым и суровым словом:
— Не бывало так на русской земле, чтоб пришедшие с миром тот мир добывали пушками… За кровь, которая прольется, пусть ответ даст богдыханов посол… Мы же, посол русского царя, оставляем все на вашу волю, ибо царь наш наказал твердо: войны с вами не зачинать, кровь зазря не проливать. К тому в мудрейших книгах наших прописано: «Не гони гостя, а всячески почитай его…» — И Федор Головин поднес послу подарок: трех соболей, трех чернобурых лисиц и живого медвежонка.
Посланец богдыхана удивился, говорил в смущении:
— Войны не ищу. Это злые люди говорят худое… Пусть мир…
Переговоры вновь начались торжественно и важно. Китайский посол поднес Федору Головину отдарок: два куска шелку, корзину чая и серебряную чашу чеканки китайских мастеров. Потом он подошел к лакированному столику и разложил карту, исполненную на шелковом плате. Федор Головин увидел на ней жирную синюю черту: рубежи проходили недалеко от Албазина; земли, освоенные вольными казаками, были помечены как владения московского царя. Иезуиты составили текст договора на трех языках: китайском, монгольском, латинском.
Федор Головин не мог скрыть волнения, дрожащей рукой написал на карте и на договоре свое имя. Послу богдыхана служитель поднес прибор, на нем стояла золотая чашечка с блестящей китайской тушью и тут же лежала кисточка, собранная из колонковых волосков, заправленных искусно в бамбуковый наконечник. Посол взял кисточку и написал на карте и договоре по три затейливых иероглифа.
Федор Головин подошел к послу и, по русскому обычаю, обнял его и трижды поцеловал.
Договор сулил мир и тишину на много лет. Федор Головин тайно послал иезуитам дорогие подарки за их старание и помощь, тут же отослал грамоту похвальную и дорогие подарки эвенкийскому князю Гантимуру, обещая ему милости царские и большой почет за его великую услугу русским во время переговоров.
На другой день послы объявили торжество приложения печатей к договору.
Собрались в палатке русского посла. За палаткой беспрерывно гремела русская музыка. Все присутствовавшие на торжестве стояли, сидели лишь послы. Китайский посол дал знак, и приближенный его принес ларчик. Китайцы пали на колени. Русские склонили головы. Из ларчика посол вынул искусно вырезанную шкатулку, в ней лежала богдыханова печать. Обмакнув печать в синюю краску, посол слегка обтер ее о бархатную полоску, затем приложил к договору. На договоре четко оттиснулся четырехугольник, а в нем синий хвостатый дракон, сбоку — два четких иероглифа. Китайцы отбили девять поклонов.
Федору Головину подали красный ларчик. Открыв его, он вынул парчовый мешочек, из него — печать. Обмакнув печать в китайскую краску, приложил ее к договору. Рядом с четырехугольной китайской печатью синего дракона оттиснулась круглая печать с двуглавым орлом и царской короной, пониже 1689 год.
Послы обменялись грамотами, договорами и, окруженные свитами, вышли из палатки.
Вечером русские зажгли факелы и плошки и провожали гостей до их судов. Утром китайские суда отплыли. Войска двинулись в две стороны: одна половина через монгольские степи в Китай, вторую повел Гудзу-эжень рекой Шилкой на Албазин, чтоб крепость снести, сжечь, как помечено в договоре, и установить новые границы.
Федор Головин послал гонцов с грамотой албазинскому приказчику. В ней Федор Головин именем царя повелевал: крепость немедля бросить, забрав людей, скот и добро, рекой Шилкой плыть в Нерчинск.
Ценой потери Албазинской крепости на Амуре за русскими укрепились обширные земли. Отныне по договору считались они землями Московского государства.
Гордый человек Руси
Гонцы Федора Головина опередили корабли Гудзу-эженя.
Албазинцы собрались в круг, приказчик читал грамоту царского посла. Жонки голосили. Казаки оглядывали строение крепости, щупали толстенные бревна, сокрушенно качали головами:
— Упаси бог, эдакое строение китайскому царю отойдет!.. Слыхано ль?!.
— Коль засядут в крепость маньчжурские ратники, их не выгнать.
— Сгинет Амур-река!..
На круг вышла жонка. Она была неказиста видом, седовласая, в убогой одежде; опираясь на костыль, шагнула она к помосту. Тихо говорила. По речам признали жонку — это была Степанида.
— А как же, казаки, могилку Ярофеюшки? Неужто спокинете?..
Казак Иван Стрешнев сказал мрачно:
— Не о мертвых речь, Степанида, царство им небесное… Живых норовят в могилу согнать… О том речь!..
До темной ночи спорили казаки и решили: сесть в осаду, за крепость стоять посмерть. Гонцы Федора Головина говорили албазинцам, что-де рать богдыхана саранче подобна — многолюдна, пощады от нее нечего ждать: помнит богдыхан прежние обиды.
Казаки, особенно молодежь, храбрились:
— Крепость наша на бою не падет, на огне не горит!..
— Чтим заветы албазинцев старых!..
— За крепость стоять будем головой!..
Корабли Гудзу-эженя выплыли из-за острова скопом, по девять в ряд.
Дозорный казак мешком свалился с шатровой башни. Он метался по крепости и зычно кричал:
— Страшитесь, казаки, туча с громом наваливает! Сгибнем!..
Берегом шла маньчжурская конница. Албазинцы, видя эти полчища, боя не приняли. Торопливо собирали пожитки, жен, детей, скот.
Гудзу-эжень послал в крепость гонца с грамотой. В ней писал немедленно и повелительно, чтоб крепость казаки очистили до захода солнца.
В крепости началось большое смятение.
Оглядев в последний раз насиженное место, албазинцы двинулись к воротам крепости. Выйдя из ворот, албазинцы спешно погрузились, кто в лодки, кто в телеги-двуколки кто вьюком, и двинулись вверх по реке Амуру на Нерчинск. Плач детей, вопли жонок, грубые окрики обиженных и злых казаков всплыли над Амуром… Огласился Амур гамом и стоном… Так уходили грозные казаки из Албазина.
Гудзу-эжень торжествовал: велел крепость обложить соломой, облить смолой и поджечь.
Ночью албазинцы увидели на небе сполохи зарева. Черные воды Амура рдели кровавым пламенем. Знакомые леса и горы на раскаленном небе вырисовывались страшными громадами. В переполохе из камышей взлетели стаи уток, гусей; они долго кружились над Амуром, рассыпавшись с диким жалобным криком, и летели прочь.
Албазинцам чудился конец мира. Смерть крепости страшнее огненного пламени жгла сердца албазинцев. Бежали они в беспорядке, скопом, с муками и потерями; немало полегло их в неведомых далях, сгинуло в болотах и буреломах.
Гудзу-эжень послал конников вслед уходящим албазинцам. Страшился: не вернулись бы храбрые казаки и не возродили бы на пепелище новый Албазин, как несколько лет тому назад.
Китайские корабли отплыли.
Осталось у берега лишь десять сторожевых бус да большой корабль Гудзу-эженя.
Крепость пылала много дней и ночей. Стража Гудзу-эженя пришла на пепелище с баграми, лопатами и топорами; валы сровняли, рвы засыпали, частоколы вырубили, на середине черного пепелища, на месте крепости, сложили каменный столб, на вершину поставили золоченого большеголового идола — хранителя тишины — и, довольные, ушли на свои бусы.
Наутро Гудзу-эжень и его приближенные удивленно переглядывались: чья-то рука повергла идола, валялся он в куче пепла и мусора. А поодаль желтел свежий могильный холм с грубо отесанным крестом; и крест и могилу кто-то осыпал степными цветами. В бешенстве вырвали они крест и сожгли его, холм развеяли, степные цветы потоптали ногами.
Прошла ночь, и Гудзу-эжень вновь увидел прежнюю могилу. Он собрал приближенных и позвал старого Лю. Все с интересом ждали слово мудрейшего Лю. Он щурил глаза под снежными бровями, гладил желтыми пальцами морщинистый лоб, говорил тихо:
— В книгах древнейших помечена мудрость: убить человека легко, гордость же человеческая бессмертна…
…Была ночь.
Сторожевые лодки и корабли Гудзу-эженя отплыли. Вместо крепости черное пепелище зияло на холме. И когда корабль отошел от берега, тишину нарушил жалобный женский вопль. Эхом пронесся вопль по Амуру. Гудзу-эжень и его приближенные спрятались в свои каморы. Лишь старый Лю вышел на корабельный помост и, всматриваясь в темноту ночи и мигание звезд, сказал:
