Виктор Финк - Иностранный легион
— Отпуска? — сказал он недовольным тоном. — Только всего?! Ради этого стоит подымать бунт и начинать дело с жандармами? Если бы я знал, я бы к этим идиотам не присоединился!
— Кто идиоты? — взъярилась Зюльма. — Мужья, которые хотят видеть своих жен? Отцы, которые тревожатся за своих детей? Они идиоты? Ты думаешь, что все такие бездомные бродяги, как ты и вся прочая сволочь в Легионе? Извините, господа, — поспешно обратилась она к нам, — вы не настоящие легионеры, вы только дураки.
Мы расхохотались, и у Зюльмы отлегло от сердца.
— До чего подлая кляча эта баба! — строго, почти угрюмо сказал Лум-Лум. — Я говорю и повторяю, что таких солдат, которые подымают бунт по пустякам, я не уважаю. Со всех сторон теперь слышишь о бунтах в армии. А когда посмотришь ближе — грош им цена! Ка-а-ак?! У Гастона Бак в полку ребята восстали из-за тухлой пищи? Значит, если бы баранина не воняла, у них не на что было бы жаловаться? Они перли бы в огонь без возражения? В другом линейном полку был бунт из-за того, что ребят гнали в атаку два раза на одной неделе. Значит, если бы им дали отдохнуть с месяц на спокойном участке, они не бунтовали бы и перли бы в огонь, как на арабскую свадьбу? Со всех сторон слышишь о таких бунтах! Вина мало дают — бунт! Жалованье задерживают — бунт! А эти — на грузовиках с флагами! Дайте им лишних двое суток отпуска — и они не будут носиться, как сумасшедшие, в грузовиках, и не будут петь своих песен, и не покажут своего красного флага, и не будут бить жандармов? Так? Ах, как легко вести войны, когда армия состоит из дураков и баранов! И вот я говорю и заявляю: я на такие бунты не пойду! И я не считаю солдатским другом того, кто приходит и подбивает солдата на такие бунты! Первому пересчитаю ребра!..
Лум-Лум сидел, повернувшись всем корпусом к аудитории, и Зюльма, влюбленно глядя на него, подливала вина в его кружку. Лум-Лум пьянел. Голос у него оседал и хрипел все больше.
— Я говорю открыто: я потерял охоту воевать. Раньше, когда мне случалось помочь фрицу пробраться на тот свет, я бывал доволен, это меня освежало. А с некоторых пор у меня всякое удовольствие пропало. Я спрашиваю: если эта война нужна, то кому именно она нужна?
— Ты прав, мой маленький кролик! Ты прав! — воскликнула Зюльма над самым ухом Лум-Лума так, что тот вздрогнул.
— Ты помалкивай! С тобой разговор отдельно! — огрызнулся он. — Я не говорю, что не надо воевать. Есть на свете такие, у которых требуха напрасно томится в брюхе, ее надо освободить. Но это не фрицы…
— Мне кажется, — робко вставила Зюльма, — что это именно то, что сейчас делают солдаты в России, если верить одному артиллеристу, который…
— Я не знаю, что делают солдаты в России, и артиллеристы интересуют меня, только чтобы надавать им по клюву. Налей мне вина и молчи! — оборвал ее Лум-Лум,
7Меня послали в штаб. Накануне была получка. У солдат имелись деньги. Как всегда в такие дни, я возвращался нагруженный разными покупками, главным образом вином.
Недалеко от поста, у последнего поворота, я услышал громкие голоса. Я ускорил шаги и стал различать чей-то чужой голос:
— Приказываю стрелять!
Это был голос командира батальона, майора Андре.
— Стрелять немедленно!
Попадаться на глаза майору Андре, в особенности когда он бесится, да еще когда на тебе шесть баклаг вина, было бы безрассудством. В двух метрах от меня находилось углубление, прикрытое повалившимся деревом. Я бросился туда.
Стрелять немедленно! — орал майор.
— Сейчас они не воюют, господин майор, — подчеркнуто спокойно объяснял Лум-Лум. — Они оправляются. Мы стрелять не можем.
— Стрелять! — уже ревел майор.
— Господин майор, у нас с ними соглашение! — еще более спокойно настаивал Лум-Лум.
— Вы будете стрелять? — не своим голосом рычал майор.
— Нет!
Повисла очень короткая пауза, и майор заговорил снова, но на сей раз тоже спокойно, сдержанно.
— Имя? — кратко спросил он.
— Айала! — подсказал голос Миллэ.
— Легионер Айала, приказываю вам стрелять по неприятелю, — отчеканил майор негромким голосом.
— Не могу, — ответил Хозе.
— Имя? — спросил майор.
— Незаметдинофф, — подсказал голос Миллэ.
— Легионер Незаметдинофф, приказываю вам стрелять по неприятелю.
— Нет.
Еще двое ответили так же кратко. Последним отвечал Лум-Лум.
— Убирайся вон, грязный верблюд! — с расстановкой сказал он. — Кажется, вы, господин майор, знаете по-арабски? Так слушайте хорошенько. Я вам говорю: «Наалдын забро о'мок». Это очень оскорбительно для вашей матери, сударь.
— Великолепно, — преувеличенно корректно и глухо сказал майор. — Я пришлю в пост номер шесть смену. А вы, Миллэ, оставайтесь здесь! Оружие отобрать! При малейшей попытке к бегству вы стреляете.
— Слушаю, господин майор! — ответил Миллэ.
Вскоре майор прошел мимо моего укрытия. Я вылез и бросился в пост.
Я услышал короткий револьверный выстрел и крики. Это избивали Миллэ. Он лежал на земле, окровавленный.
Его колотили руками и ногами куда попало. Незаметдинов, голый по пояс, плясал у него на животе. Лум-Лум, в одних исподниках, бил его ногами под подбородок. Миллэ тяжело и глухо стонал и все тянулся к своему револьверу, который валялся, на земле в двух шагах.
В азарте меня приняли за караульного, который пришел арестовать их. Кто-то даже ударил меня, и Миллэ оставили в покое.
Все стояли красные, возбужденные. Незаметдинов дрожащими руками скручивал цигарку. Тут я увидел, что Пепино лежит на земле в луже крови и рвет на себе шинель.
— Миллэ выстрелил в него.
Пуля попала Пепино в грудь. Кровь била из раны и изо рта.
В ходу сообщения послышались шаги. Прибежал лейтенант Рейналь.
— Что вы наделали, дураки?! — кричал он в ужасе. — Что вы наделали?!
Лум-Лум тяжело дышал.
— Черт же их принес, когда не ждали, — сказал он. — Я, вот видите, даже штаны снял, — извините мое неуважение, господин лейтенант. Вошь очень докучает. Грелись на солнце. Ну, немцы, конечно, не стреляют. Они в отхожем сидят, а мы греемся на солнце. Ждем Самовара с вином. Принес? Вот хорошо! Давай…
Он схватил баклагу и стал пить из горлышка. Карменсита тоже выпил, и ему сразу стало грустно. Он молча опустил голову и прислонился к стене.
— Да. Значит, пришли наши любимые начальники, увидели нас в таком облачении и сейчас же подарили каждому по пятнадцати суток ареста, — продолжал Лум-Лум. — Я поблагодарил от имени академии. Тогда майор взъелся: «Месяц! И одеваться немедленно!» Тут, я тебе скажу, старик Самовар, — а вы извините, господин лейтенант, — мне стало смешно все на свете. Я говорю ему: «Зачем одеваться? Погода жаркая. Мы вошь сушим. Садитесь с нами». Майор озверел. Он хватается за револьвер. Миллэ тоже. Они за оружие — и мы за оружие! Такого они еще не видели. Они привыкли иметь дело с баранами и испугались.
— Эх, рюско, если бы ты хоть видел эти рожи! — перебил Карменсита. — Я даже не понимаю: ведь в бою они храбрецы, а тут у них сразу животы ввалились.
— Ну конечно! Дурак, ведь это бунт. Для них это опаснее войны. Майор видит — дело плохо, и пробует смеяться. В это время он заметил, что немцы оправляются в отхожем месте. Он задумал соблазнить нас этой интересной добычей и кричит: «Дурачье! Немцы вам зады показывают, а вы любуетесь и не стреляете?! Кто мне подсунул таких легионеров? Это не Легион! Это Армия Спасения!..»
— Ладно! — перебил я Лум-Лума. — Остальное я слышал. Что будет дальше?
— Дальше все пойдет, как полагается. Мы выпустили майора живым, и этого он нам не простит. Он нас расстреляет. И правильно! Мы достойны презрения! И я первый. Надо было переправить его на тот свет, в обитель праведных. Он бы теперь находился в гостях у господа бога и забыл про нас. А тут еще эта падаль Миллэ! Он стоял здесь со своей кукушкой в руках и дрожал. Меня это взбесило. «Чего ты дрожишь! — я говорю. — Страх ударил тебе в грудь и у тебя открылся желудок? А где твое сердце?» И при этом я как-то незаметно вклеил ему пару каштанов в рыло. А эти дураки обрадовались и стали его убивать. Конечно, весело! Но он выстрелил и попал в Макарону. Что, больно тебе, старик?
Пепино стонал. Его короткие стоны были похожи на всхлипывание.
— Что же ты плачешь? — ласково сказал ему Лум-Лум.
Переведя глаза на лейтенанта и на меня, он добавил:
— Он плачет, этот чудак, как будто он только рождается на свет божий и ему еще предстоит жить и жить!
Я сделал Пепино перевязку. Он впал в забытье. Миллэ лежал неподвижно. Он в перевязке не нуждался. Он был мертв.
Мы переглянулись с лейтенантом.
— Бегите! Бегите, идиоты! — сказал я. — Бегите, пока не поздно!
Но было поздно. Аннион с револьвером в руке уже стоял у входа в нашу яму. Позади него, хлопая ремнями и стуча прикладами, топтался взвод.
