Александр Авдеенко - Я люблю
— Откуда вы, тетенька?
Вот растяпа! Не все ли тебе равно, откуда она и кто такая?
Женщина не слышит меня. Не желает. Взгляд ее застыл. Запавший, старушечий рот наглухо запечатан.
— К дяде мы приехали, — говорит старшая, похожая на мать девочка. Ей не больше восьми, но уже ясно, что вырастет пригожая и серьезная девушка. Из-под платка у нее выбиваются две светлые, аккуратно заплетенные косички. Круглое лобастое личико свежо, намыто. Успела! Золото и в грязи блестит.
— Адрес дяди знаете?
— Потеряли, — вмешивается в разговор младшая сестренка и прячется за спину матери.
— А где работает ваш дядя? Как фамилия?
Молчат. Нерешительно смотрят на мать: говорить или не говорить? Та кивает.
— К дяде Васе мы приехали, — бойко отвечает старшая.
— К дяде Васе? — чуть не вскрикиваю я. — К Непоцелуеву?
— А вы его знаете?
— Кто же его не знает! — улыбаюсь я, а губы мои дрожат. — Он на паровозе работает, а живет в бараке, на Степной улице. Хотите, я провожу вас к нему?
Женщина чуть оживилась, почти доверчиво смотрит на меня. Переводит взгляд на свои узлы, вздыхает.
— А далеко идти?
— Далеченько. Не бойтесь, мы тарантас наймем!
— Денег у нас нет.
— Ничего! У меня есть. Пошли!
Женщина опять угасла. Раздумывает. Тяжелые, набрякшие веки безжизненно падают, наглухо закрывают глаза. Девочки кидаются к матери. Одна гладит ее руку, другая теребит фуфайку.
— Вставай, мама! Ну!
— Постойте, доченьки. Голова закружилась. Передохну. — Она медленно открывает глаза, виновато оправдывается, глядя на меня: — Отощали мы. Едем, едем, едем... и все без хлеба.
Рука моя опускается в карман, нащупывает кошелек с деньгами и продуктовой карточкой.
— Подождите тут, — говорю. — Хлеба принесу.
Минут через тридцать я возвращаюсь с черной буханкой. Уговорил директора орсовского магазина отоварить без очереди ударную карточку на три дня вперед. И целый фунт соевых конфет раздобыл да еще какую-то соленую рыбину. Кладу все это добро на колени женщины, спрашиваю, есть ли у нее чайник или какая-нибудь посудина.
Смотался в ближайший барак, наточил из «титана» бидон кипятку.
Они, забыв обо мне, едят, а я стою около и стараюсь не смотреть на них. Но смотрю и смотрю. Всю жизнь Непоцелуевы добывали для людей хлеб, а теперь...
Из-за облупленной вокзальной теплушки выскочил человек в синих галифе, в скрипучих сапогах. Женщина и ее дочери перестали есть. Онемели. Переглянулись. Насторожились. И опять стали похожи на птиц с подрезанными крыльями.
Милиционер озабоченно, не поднимая головы, прошагал мимо. Гимнастерка потемнела и полиняла под мышками. На затылке под синим околышем фуражки золотился юношеский курчавый пух, давно тоскующий по ножницам и бритве.
Женщина и девочка провожали глазами парня в казенной форме до тех пор, пока он не скрылся.
Вот как мстительна человеческая память! Незаслуженные страдания оставляют особенно глубокие раны в сердце. Сколько еще месяцев, может быть, и лет понадобится этой семье, пока она избавится от страха? Боятся люди того, что достойно по своей природе уважения. Кто в этом виноват? Ошалевший от большой, до бесконтрольности, власти уполномоченный по хлебозаготовкам? А может быть, будь он неладен, какой-нибудь вроде меня «крысавец»? А почему бы и нет? Поднял же я руку на Тараса, не разобравшись толком в том, что случилось на угольном складе. А может быть, как раз в тот момент Тарас нуждался в участии и дружеской поддержке? Да! Крути ни верти, а это так. Тарас не сделался бы моим врагом, не был бы потерян для страны, для жены, детей, если бы я тогда, во время урагана, и после, на угольном складе, обошелся с ним по-человечески. Да! Тот не человек, кто чувствует себя счастливым среди несчастливых, необыкновенным среди обыкновенных, возвышенным среди униженных.
Все это я давно, еще в коммуне, слышал от Антоныча, но только теперь его слова дошли до меня как следует. Почему же так долго не всходят добрые семена, а всякий чертополох растет не по дням, а по часам?
Женщина и ее дети смотрели на меня уже без опаски. Хлеб сделал свое доброе дело.
— Спасибо вам... — На лице матери появилось подобие улыбки. — Не знаю, как вас называть...
— Голота я. С вашим Васей вместе работаю.
— Так это вы?! Мы вас знаем.
— И я вас знаю, Надя... Надежда Петровна.
Погрузили в плетеную кошеву извозчика негромоздкие узлы, посадили девочек и поехали к Ваське.
В одну минуту договорился я с ним. Прямо из его барака мы рванули к Гарбузу, в Березки. Все рассказали ему. Обещал помочь. Знаю, он сдержит слово.
Были и у Алеши Атаманычева. И этот сразу предложил свою помощь.
— Пусть у нас живут твои племянницы, Вася. Для всех места хватит. Моя маманя обрадуется ребятишкам. Своих нет, так она чужих по головке наглаживает.
— Посмотрим. Пусть пока под моим боком поживут.
Правильно, Вася!
До вечера далеко, а я уже вернул все, что потерял, казалось, навсегда, — уважение и дружбу хороших людей.
Незабываемый, красный день моей жизни!
Алеша и Вася остались на горячих путях, а я помчался в сберкассу, а потом в горный поселок к Атаманычевым.
Ася и Родион Ильич еще не вернулись с работы. На это я и рассчитывал. Хозяйка встретилась мне во дворе с охапкой подушек, вынесенных из дома для проветривания.
Увидев нежданного гостя, она бросила свою ношу на скамейку и просияла. Рада сердцем, а на словах сторожится:
— Пришел!.. Долго тебя не было! Здравствуй! Дорогу забув до нашей хаты, чи як?
— Чуть не забыл... Как поживаете?
Я не называю сестру ни ее настоящим, ни вымышленным именем. И так и этак неловко.
— А шо с нами станется? — отвечала она. — На чужое не заримся, за свое не держимся, слезам соседа не радуемся. Хорошо живем, слава богу! Ну, а як ты? — Насмешливо, с вызовом посмотрела на меня. — За версту видно, шо здорово живешь. Лучше всех!
Отвернулась, стала взбивать крепкими коричневыми кулаками пуховые подушки. С тоской и болью смотрю на сестру и молчу. Так много хочется сказать ей, что боюсь ничего не сказать.
близкая и далекая Варя! Сестра и не сестра. Хочу взять ее руку, напомнить, как мы собирали воронцы в Батмановском лесу, как грелись на донецком солнышке, как кувыркались в теплой воде Северянки. Хочу и не могу.
Перестала молотить кулаками. Лицо возбужденное, сплошь румяное. В маму она, красавица Варя.
— Ну, Саня, когда на свадьбу позовешь? Завтра? Через три дня? Через неделю?
Передергиваю плечами, силюсь растянуть рот в улыбке.
— Не знаю.
— Як же так? Ой, Санька, виляешь! Ну и дурень! От своего счастья отбрыкиваешься. Давай! Раки любят, шоб их живьем ошпаривали.
Вот когда и соврать не грешно. Нельзя! Дал клятву быть правдивым. Только с одним Быбой позволю себе хитрость. Недостоин он правды. Говорю:
— И рад бы сыграть свадьбу, но невеста передумала выходить. Подожду, может быть, еще раз передумает.
Она почему-то не слышит меня. Пытает — с тревогой, с осуждением:
— Разлюбил, да?
— Что вы! Разве такую разлюбишь?
Все, хватит об этом! Надо переключить разговор.
Я достал пачку червонцев, туго, крест-накрест перетянутую казенной банковской лентой, положил на край скамейки.
Варя испуганно вспыхнула. Взгляд ее перебегал с моего лица на деньги.
— Что это ты, Саня? Зачем гроши?
Я пробормотал:
— Это детям Тараса. Передайте, пожалуйста.
Она не поверила моим словам. Переспросила:
— Кому?
— Детям Тараса! — твердо говорю я. — Слышал я, вы им помогаете, их беду своей считаете.
— Считаем!
Бережно, двумя руками, она взяла червонцы, понянчила их на ладонях, будто ребенка взвешивала.
— Когда же ты успел заработать столько?
— Успел! Не говорите только, откуда они.
— Богато тут, Саня. Забери половину, пригодятся для свадьбы.
— Все отдайте. Я потом еще... каждый месяц буду выкраивать.
Ничего я больше не успел сказать. Варя взмахнула руками, кинулась ко мне.
— Санечка, родненький мой, братик!
Чуть не задохся в ее объятиях, чуть не захлебнулся от ее слез.
Так же внезапно, как и заплакала, она смолкла, оттолкнула меня от себя, оглядела с ног до головы, недоверчиво и восторженно.
— Ты, Саня?.. Ей-богу, ты! Воскрес! Внук Никанора! Если бы встал дедушка, если бы посмотрел!..
И опять разревелась. Я обнял сестру, душистую и теплую, пропитанную солнцем, как и тогда, в Батмановском лесу.
— Расскажи, Варя, как ты жила все эти годы?
Глаза ее, только что омытые слезами, сияющие,стали сухими, темными.
— Нечего рассказывать. Все забыла. С той самой минуты, как встретила Родю... Родиона Ильича. Только одно хорошее помню.
— Прости, Варя!
— И не Варя я. Давно отвыкла,
Вглядываюсь в зрелое и все еще юное лицо сестры и ясно вижу ее прошлое и будущее. Да, только была она красивая и всегда будет такой с Побейбогом. В добром огне любви сгорают, не оставляя и пепла, все прежние обиды и страдания.
