Мария Глушко - Год активного солнца
— По-разному. Главным образом — работаю. Для меня настало время работы.
Он не понял:
— Как это — «время работы»?
Рассек ножом кожицу апельсина, оторвал от мякоти, подал ей, как раскрытый цветок.
— Когда-то было время любви, потом — время материнства, теперь вот — время работы.
Он слушал, зажав в горсти подбородок, прищуренно смотрел на нее.
— Наверно, лучше, если все совпадает.
— Лучше, — согласилась она. — Но не совпадает.
Вернулся оркестр. Грохнул барабан, зазвенели тарелки, и разговаривать стало трудно.
Пустели столики, на «пятачке» возле эстрады толклись в танце нары. По потолку бежали волны света — от дверей к эстраде, на степах, украшенных чеканкой, вспыхивали «зайчики».
Немолодой высокий мужчина, щелкнув каблуками, остановился возле их столика, пригласил Киру Сергеевну. Наверно, военный, подумала она. Но не пошла, сказала, что не танцует.
Опять поймала на себе взгляд Олега Николаевича — пристальный, долгий — и ей стало тяжело и неловко.
— Хорошо, что ты не пошла с тем типом, я бы вызвал его на дуэль.
— Я так и поняла.
Он передвинул стул ближе, чтобы в грохоте музыки не гасли их голоса.
— А со мной пойдешь?
— Я в ресторане не танцую, — сказала она. Хотела добавить «и не бываю», но промолчала, чтобы не услышать опять: «В тебе сидит начальница».
Он не знает и никогда не узнает, как это трудно — жить на виду.
Лицо Олега Николаевича было теперь совсем близко, от выбритых щек знакомо пахло одеколоном «В полет». Они с Лидией всегда дарили ему этот одеколон в день рождения.
Это было в той жизни, которую она уже забыла.
Он налил из бутылки себе и ей, выпил один. По его решительному виду догадалась, что он сейчас заговорит о чем-то неприятном для нее. Но он просто спросил:
— Ты счастлива?
Она завозилась в сумочке, вытащила сигареты.
— В итоге, пожалуй, нет.
Отвернулась, посмотрела на танцующих. Тот высокий кружил женщину в седом парике. Он держался прямо и танцевал по-старинному, убрав за спину руку.
Определенно военный, решила Кира Сергеевна.
— «В итоге… Пожалуй», — повторил Олег Николаевич, разглядывая фужер. — В итоге — не считается.
— Почему?
Он играл фужером, взбалтывая остатки вина. Маленький, как капля, камушек в запонке загорался и гас в его манжете.
— Если человек был в молодости счастливым, это уже не отменишь. И с высот наших лет нельзя, не имеем права пересматривать это!
«Нельзя», «не имеем права» — ее и раньше бесила эта его категоричность. До жиденьких седин остался таким же беспробудно логичным, для него всегда дважды два — четыре.
Но не хотелось спорить, она ничего не сказала ему.
Гас свет, выходила бледная певица в своем металлическом платье, что-то полупела, полушептала в микрофон, потом оркестр рвал уши, по потолку, похожему на стеганое одеяло, плыли волны света, и все сидели с красными, отяжелевшими лицами.
В пепельнице дымилась сигарета, Кира Сергеевна плеснула на нее из фужера, сунула пачку в сумку.
Олег Николаевич все покачивал свой фужер, и она видела, как вздрагивают его тонкие белые пальцы.
— Можно задать тебе вопрос? Извини, что получается вечер вопросов и ответов…
Он засмеялся, чтобы скрыть смущение, и она подумала, что теперь-то уж он обязательно скажет что-нибудь неприятное.
— Ты знала тогда, что я любил тебя?
— Да.
— Лидия сказала?
— Нет. Просто женщина чувствует это.
Он глотнул. Лицо его странно вытянулось, посерело. В нем резче проступила старость.
— Мужчина тоже чувствует, — сказал он. — Когда его не любят, чувствует. Потому я молчал тогда.
Зачем он об этом? — подумала Кира Сергеевна.
— Я бешено любил тебя, Кира.
Это «бешено» прозвучало неожиданно и так не вязалось с его натурой, со всей размеренной, лишенной страстей жизнью, что Кира Сергеевна растерялась. Вдруг он совсем не такой, каким представлялся ей? Может быть, рядом с ней сидит просто очень несчастливый человек, умеющий молчать?
Олег Николаевич посмотрел вверх, на бегущие полосы света.
— Знаешь, меня всю жизнь мучила мысль: если б я тебе сказал тогда, все сложилось бы иначе.
Кира Сергеевна поняла, как необходимо было ему высказать все.
Хотя бы теперь, с опозданием на целую жизнь. Для этого главного разговора и привел он ее сюда.
Она подумала, что и у нее с этим человеком все сложилось бы иначе, была бы совсем другая жизнь.
Но она не хотела другой жизни.
— Все было правильно, Олег. Все было, как надо.
Он вяло и принужденно улыбнулся.
— Я знал, что ты скажешь так. И все-таки…
Примолк, опять налил себе вина.
— Я не пью, это только сегодня… — Махнул рукой и пить не стал. — Знаешь, мне теперь даже легче.
— Вот видишь, — весело сказала Кира Сергеевна, — все к лучшему. Один мой хороший друг назвал меня железной бабой. И сказал, что со мной хорошо работать и дружить, а в жены он бы меня не взял. В жены берут шелковых…
Он накрыл ее руку узкой белой ладонью.
— Твой хороший друг не имел дела с шелковыми.
Почему-то Кира Сергеевна вспомнила, как муж, сидя на корточках перед ванной, стирал, тер в кулаках свою рубашку. Она испугалась, что сейчас заплачет. В глазах потеплело, и она, чтоб не упали слезы, подняла голову. Сказать бы сейчас этому человеку: меня бросил муж, меня не любит дочь, хоть ты меня не мучай…
Смолкла музыка, стало светло и тихо. Кира Сергеевна чувствовала себя так, словно не одета и на нее все смотрят. Пальцами сбила со щек слезы, спросила:
— Скажи, ты хотел бы изменить свою жизнь, если б тебе дана была вторая попытка?
— Конечно, — сразу сказал Олег Николаевич и посмотрел на нее. — А ты?
— Нет. К сожалению, не хотела бы.
Он не спросил, почему «к сожалению», да она и не смогла бы объяснить. Нельзя объяснить свою жизнь человеку, с которым нет общих воспоминаний.
Наверно, с ним, — если б так выпало, — она прожила бы спокойно и счастливо. Но это была бы не ее, а чья-то чужая жизнь. Она не хотела чужой жизни.
Ее вдруг потянуло домой. Зачем ехала сюда? Что искала тут?
Представила, как войдет к себе в приемную и строгая Шурочка встанет из-за машинки, скажет — как будто они виделись только вчера: «В четырнадцать — исполком, есть еще время для чашечки кофе».
Маленькая Ленка кинется на шею, обнимет слабыми мягкими ручонками.
Кира Сергеевна вспомнила, как стояла тогда на балконе, смотрела на огни города и думала, что в море огней есть те, которые зажгла она. Только свои погасила. Но все равно судьба ее там, в доме с потухшими окнами. С горем и радостью. Со всем, что заслужила.
Она взглянула на Олега Николаевича, его лицо показалось сейчас незнакомым и далеким.
— Ты просты меня. — Она не знала, зачем сказала это.
Он поцеловал ей руку, прижал к щеке, ничего не ответил. Может быть, он даже не слышал.
44
Ожидала встретить дома беспорядок и запустение — как тогда, в день отъезда. А в комнатах было свежо и чисто, раковины сияли белизной, балкон увешан бельем — как будто здесь убирали час назад.
Совсем не похоже на него.
Кира Сергеевна разделась, кинула в своей комнате чемодан, долго стояла под душем, смывая пыль и вагонный запах. В поезде топили по-сумасшедшему, кондиционеры почему-то не действовали, она изнывала от жары, от запаха постельного белья, дорога казалась бесконечной. И сейчас она радовалась свежей воде, чистому воздуху и тому, что вернулась, что никуда не нужно ни идти, ни ехать.
Поставила чай и долго смотрела в окно, как пухло лежит под деревьями, в лунках, вскопанная земля, как с голых веток сыплются птицы на яркую траву, как замерли облака в синем глубоком небе.
Весна.
До чего же хорошо вернуться домой! И как хорошо, что у каждого есть дом, мир привычных вещей, среди которых прошла жизнь! Зачем-то уехала, наивно верила, что издалека, из прошлого лучше увижу свой сегодняшний день… Но куда бы мы ни уезжали, рядом с нами всегда живут заботы и беды сегодняшнего дня. Прошлое стало чужим, а чужое никогда и ничему не учит.
На фоне неба вырисовывалась крона тополя, густо усеянная грачами, похожими издалека на черные обгоревшие листья. Как будто дерево пережило пожар. Вдруг грачи взмыли все разом вверх, и крона тополя стала прозрачной, голой, над ней, взрывая воздух криками, черной тучей кружились птицы.
Кира Сергеевна долго пила чай, разбирала почту, сложенную на столе. Запоздалые поздравления с женским днем, письма от коллег, с которыми летом была на семинаре, Ленкин рисунок, под ним — милые каракули: «Любимой Кире, будем жить все в мире». Не иначе, Иринино творчество.
На плите стояла холодная кастрюля, Кира Сергеевна подняла крышку и удивилась: вареники с картошкой, зажаренные салом и луком, как любил Александр Степанович.
