Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 1
Дверь чуть разинулась и со скрипом задергалась, точно делали усилие отворить.
Адвокат, привычно играя убедительностью тона, чеканил:
— Слово «разврат» выдумали ж... женщины для с... самозащиты...
А за дверьми хриплый задушенно-бешеный голос:
— Ннне ххходи!.. Не смей!..
— Почему войти в сношение с женой — не разврат, а с другой женщиной — разврат? А если...
А за дверьми, словно шевеля сухой, шуршащей травой, проползла, темно извиваясь, змея, прошелестел шепот:
— Пусссти!
— ...А если с женой разведешься и сделаешься мужем второй, то единение с первой будет развратом и наоборот... Не больше, как условность, и так это и понимать надо...
И опять сдавленный хрип, заглушенный прижатой дверью:
— Убью!.. Уйди от греха... Убью!!
И сейчас же впился оттуда зазвеневший ненавистью, злобой голос:
— Ах ты, пес смрадный!.. Грозить?! Да я те сгною, пса старого, зараз скричу... ха-ха-ха!.. В каторгу... вот уж натешишься в кандалах... с тузом... сладко будет... Грозить?! Да я те, смерд... С кем попало... со всеми на глазах у тебя буду... ха-ха-ха!.. Любуйся, пакостник!..
И, делая усилие, дверь снова, то прилипая, то разевая чернеющую щель, судорожно хрипнула, распахнулась, и на пороге в черноте коридора белым пятном — тоненькая фигурка в кофточке, с белеющим лицом, на котором улыбка, и с вздрагивающими ноздрями.
Она с секунду придержалась за притолоку, странно выделяясь, как оригинально задуманный замысел художника.
И тогда взрыв голосов:
— A-а. Карочка!..
— Красавица!..
— Тебя-то нам и недоставало...
Но она задержалась только секунду, точно ища чего-то и не умея найти, и сейчас же мягко, по-кошачьи, подошла к инженеру.
— Чего же вы так сидите? — проговорила, уронив тонкие бледные руки, и голос у нее был тонкий и бледный.
Ухо инженера оскорбительно покоробил ее мещанский говор. Сам не зная почему, он смутно ждал иного.
И в то же время за этим мещанским говором, за этим ненужным появлением почудилось что-то огромно-бесформенное, темное и повелительное, чему нет имени, от чего нельзя оторваться.
— Ну-с, до свиданья! — повернулся инженер к мировому. — Вы заходите ко мне завтра утречком, потолкуем насчет камеры. Помещение найдется. Мы тоже чрезвычайно заинтересованы в этом — меньше прогульных дней будет.
И опять тихий, бледный голос, и бледное лицо, и улыбка.
— Что же так... Только вашего и было?
И, прежде чем он успел шевельнуться, она гибким змеиным движением рванула кофточку, тесемки, пуговки, и кругом ног мягко легли на пол белым кольцом сорочка и юбка. Таким же вкрадчивым мгновенным движением очутилась у него на коленях, липко обвила шею тонкими детскими руками, прижимаясь острыми, твердыми, почти девственными грудями к шершавой тужурке и холодным пуговицам, откинув бледное, с обнажившей влажно поблескивающие десна улыбкой лицо.
— Родно-ой!..
И это так тихо, как шелест.
Было бесстыдство не в наготе ее обнаженного тела, не в страстной конвульсивности объятий, а в этой исступленно-насильственной улыбке, обнажавшей мелкие влажные зубы и десна, бесстыдство, которое не прикрывала и одежда.
— О-о-ох!
— Матушка!..
— Господи!
Мировой хрюкнул, побагровев и судорожно прижав вывалившийся живот.
Адвокат пепельно побледнел под влажно отсвечивающим потом, плеская в трясущейся рюмке коньяк.
Заседатель, искривленно вытянув шею, тянул себя за кадык. Женщины с растерянно застывшим озлоблением на красно-потных лицах замерли растрепанные.
В продольно чернеющей щели разинувшейся двери зеленовато горели кошачьим блеском два неугасимо пылающих ненавистью глаза.
Вся изогнувшись, дрожа, прилипая к нему грудью, судорожно отгибая голову, она старалась заглянуть в его глаза.
— Не... Нет... эт... то лишнее... — коснеющим языком проговорил инженер, взяв ее за руки, отворачивая голову, стараясь отодрать.
Она приблизила свое лицо к его лицу, и в черных пятнах провалившихся глаз мерцала не то злоба, не то развращенность, не то непотухающее отчаяние.
Что-то покачнулось, и темная мгла поплыла.
Но в следующую же секунду он оторвал обе руки и бросил женщину с отвращением и поднявшейся злобой.
Она, мягко, гибко покачнувшись, упала на ноги, как кошка, и на бледном лице была улыбка.
Черневшая дверная щель прихлопнулась.
Инженер поднялся, вышел, ни с кем не простившись, хлопнув дверью.
Все заговорили разом, наперебой, как будто лопнуло напряжение.
— Кара... Карочка!..
— Голубица...
— Да ты куда же?!
— Озолотим!..
— Фу, невидаль!.. Да я зараз... — И женщина с масляно-черными глазами, с пьяно-красным лицом, с тупой злобой торопливо стала стаскивать с себя юбки и рубаху.
Кара не спеша вздернула сорочку, юбку, кофточку и вышла, не взглянув ни на кого, высоко подняв голову, как королева, и была улыбка на бледном лице.
Инженер шел, путаясь в бурьяне и колючках, натыкаясь на молчаливо спавшие землянки, не разбирая дороги. Он забыл фонарь в трактире и не хотел возвращаться.
Сзади в два ряда горели огни, делаясь меньше и отходя в темноту.
Но ведь ни в чем же не виноват? Нет. Грязный, жирный мешок... Одно брюхо чего стоит. Скоты!..
Да где же это он? Вот влево должен быть ров и вал, а тут какой-то плетень...
Выскочила и остервенело рвется у самых ног невидимая во тьме собака, захлебываясь от беспричинной злобы. Нечем отбиться. Очевидно, надо взять влево, чтоб все время огни трактира были за спиной. До сих пор не прислали динамо-машины, сколько ни писал, и станция не освещена.
Эта длинная глиста, хоть и пьян, но в нем какая-то звериная правда, темная, злая и неизбежная, которую до поры можно темно скрывать, таить в сокровенных тайниках, не показывая ей божьего света, но которая иногда подымается — грязная, страшная...
Он тряхнул головой и переменил мысли.
Вот они, слепые и темные землянки кругом, и в них тяжелым, давящим сном спят такие же слепые и темные люди, у которых ни прошлого, ни будущего, как у дикого степного зверья, которое бродит и сбегается на выброшенную кость, как сбежались эти сюда. И вот он, Николай Николаевич, который давно мечтал и думал о людском счастье, о счастливой человеческой жизни, — положим, мечтал и думал, когда был в институте, как-то по-иному, — но все равно, он пролагает широкую дорогу через мертвые степи, по которой потечет культура, свет, знание в эти убогие землянки, и в этом смысл, и в этом удовлетворение...
Однако был момент, когда что-то покачнулось перед глазами и поплыла жуткая мгла. Ну, так что ж! Ведь он же оторвал и отбросил прочь эту женщину...
Да и в этот момент, в это короткое мгновение пронизало темное ощущение недоступности женщины, не недоступность тела, а та недоступность, которая за телом, за ее лицом, голосом, за смехом, темная недоступность, которая делает женщину таинственной и безумно-влекущей, недоступность, которая сулит счастье самозабвения, которая дает страдания и ужас.
Недаром на одну долю секунды, на одну миллионную долю секунды все эти «рубища морали, истлевающие личины», вся эта пошлость вдруг приобрели смысл и значение чего-то захватывающего, как черный, крутящийся, не дающий передохнуть вихрь.
Вздор!.. Мало ли что может случиться... Тут влево, а тут вправо... Огни далеко позади... Ров, как бы голову не сломить...
Он на минутку приостановился, всматриваясь.
...Но отчего же у нее в глазах беспредельное отчаяние?
Не развращенность, не распущенность, а отчаяние?
Впереди неподвижно маячило; присмотрелся — темные фигуры дожидающихся людей. Осторожно вглядываясь, стал обходить.
Воровато и зловеще в темноте бежал кто-то наперерез. Инженер выстрелил вверх, осветив колеи, угол мазанки с косо повисшим ставнем и бросившихся бежать людей, перепрыгнул ров и, сдерживая себя, пошел к станции.
Когда вошел к себе, поразил уют, чистота, словно это в первый раз. Высокие освещенные комнаты, белеющие сквозным тюлем окна, безделушки, книги и навстречу она.
— Что долго, милый?
И она вся повита чистотой — чистый лоб, лицо, глаза.
Он целует милую руку, и складки на лбу разглаживаются, и на сердце светлеет.
— Да, знаешь, заблудился, — там я минуту всего побыл.
— Отчего мировой к нам не заехал? У нас бы ему удобней было.
— Ну, не совсем. Там они черт знает что затеяли, — пьянство и всякие безобразия до неприличия. Возмутительно! Катюша спит?
— Давно. Знаешь, милый, я приняла одно решение... Только, дружок, не спрашивай, потом узнаешь.
Они прошли в столовую, где сияющий от счастья самовар в клубах пара без умолку о чем-то лепетал.
Опять продолжалась было прерванная чистая, спокойная, настоящая жизнь. Елена Ивановна читала у самовара журнал, инженер думал о прокладке бетонных труб на сто пятнадцатой версте. Висячая лампа ровно наполняла комнату яркой белизной.
IV
В небольшой, чисто выбеленной, без всякой мебели, кроме стульев, комнате сидело трое, дожидаясь.
