Константин Федин - Братья
Так было испокон века: есть уральский казак, а потом — всякие другие казаки, а потом — просто люди, мужики, иногородние. Но на первом ряду — уральский казак, и в казачьей земле все для него — по святому кресту, по праву, по закону, по царевой охоте, по казачьей вольности — и земля, и вода, и птица в небе, и хозяйское первое слово.
Вот откуда учуг под Уральском, вот откуда мосток через весь Урал, над учугом, над ятовью, и на мостке часовой казак, с берданочкой. Часовой казак стерег нерушимый до багренья покой рыбы, богатство подготовленного улова, сторожил залегшего в ятови осетра, поплевывая от скуки с мостка в воду и глядя на черные костяные пилы осетровых горбов.
Так было испокон века, и вот как случилось в восемнадцатом году, в революцию: революция уральскому казаку стала железным учугом, перекинутым через степь из края в край, и ятовью стал Уральск, и в ятови залегли осетрами старики, отцы бородачи казаки.
— Осетр знал только одну дорогу — из Каспия по Уралу, против воды, и, дойдя до учуга, не поворачивал назад, а утыкался острыми носами в железную решетку и залегал на зиму, чтобы выждать, перележать, взять свое — пойти острыми носами вперед, против воды.
Казак знал одну дорогу — за святой крест, за цареву присягу, за казачью вольность — и, упершись в учуг революции, залег в ятови осетром, — чтобы выждать, перележать, взять свое.
В ятови правил Войсковой круг. С бородачами немало было сынов, и сыны отлеживались бок о бок с отцами. Но ячейки учуга были не очень малы, сквозь них казаки помоложе вольно могли проходить вверх по воде, в революцию, и учуг разгородил уральцев на отцов и сынов.
С сынами, по дорогам от Покровска, Николаевска, Новоузенска, из заволжской луговой стороны в степь текло, разливалось половодье. В нем вертелся воронками сор и шлак, но вода стояла высоко, поток был могуч, и сор пропадал в нем.
Железная решетка учуга изредка прорывалась; тогда, у прорыва, поток воды натыкался на бородачей, вылезших из ятови, смывал их, и прорыв наскоро штопался, починялся.
Над починкой трудились разнокожие, разноязычные люди — оборванные великороссийские солдаты и татары, пришлые — с севера — рабочие и покровские хохлы, казаки, урбахские, давно не бритые немцы-колонисты и запакованные в тюфяки халатов киргизы. Судьба событий в то время решалась не здесь, в уральской степи, у черты Азии, а под другим небом, и войска, батальоны, штабы наполовину создавались так, как толпа под кровлей в ливень.
Отряд Ростислава Карева создался по-другому, потому что в голове ходил боевой казак, и боевые казаки облепили его, как пчелы матку. Каждая часть отряда была искушена и выверена — киргизов с татарами вкрапливали в конницу не больше, чем луку в окрошку, пехоту водили строевые солдаты, и отряд легко выковывался в прочную ячейку железного учуга, перекинутого через степь, из края в край…
К исходу осени в лунные ночи выдавались заморозки, серебро ковыля и полыни порастало серебром инея, пространство степи, беззвучное, как небо, блистало зимней неподвижностью, и по таким ночам лучше всего было сидеть в киргизской юрте, у огня, в едком, теплом дымку.
Ростислав скоро привязался к Евграфу, нечаянный знакомец стал для него вроде ординарца, которому иной раз можно доверить не только запечатанный пакет, но и молодой пыл вечерней болтовни, за огнем, после боя.
Бои случались редко, войска лениво меняли позиции, скучиваясь поблизости от воды, как новоселы, оседая на реках, у котлубаней, возле скудных заболоченных родников. И, может быть, от степной скудости, из боязни потерять воду, из боязни пустыни, бои — если они случались — бывали ожесточенно кровавы. Но — по правде — кровавые университеты были пройдены и окончены много раньше в Галиции, Буковине.
Очутившись среди этих людей, Евграф опешил. Он мог бы мирно ночевать с покойником на одной полке. Но кровь, которая стекала со стола препараторов во время лекций, ничем не была похожа на красные пятна, окрашивавшие в степи серебро полыни и ковыля. Смерть как состояние была Евграфу безразлична. Но внезапно наступавшие на его глазах смерти, всегда необъяснимый и в отдельном случае всегда бессмысленный переход от жизни к смерти смутили его равнодушие.
Он стал суеверен, как рыбак. Он примечал зори, чтоб предсказать удачу или неудачу. Он приглядывался к птицам, слушал вздохи и молчание степи.
— Чтой-то тихо стало, ветер дул, дул, а потом сразу как обрезало, — говорил он, морщась. — Накладут нам завтра…
Вечером, после стычки за маленький хутор, на новой позиции, конь Ростислава, развязав путы, подошел к юрте хозяина, мордой отодвинул ковер и заржал. Евграф спокойно вывел коня, спутал ему ноги и пустил гулять. Но, вернувшись в юрту, он многозначительно тронул Карева за плечо и спросил с расстановочкой:
— Ростислав Васильич, знаешь к чему?
— Что к чему?
— А вот конь-то.
— Ну, что — конь?
— Это он тебе встречу наржал, — произнес Евграф, прикрывая глаза.
— Брось ворожить, вещун! — захохотал Ростислав. — Я тебе расскажу про встречу — ахнешь! Ты ночью свой сундук сторожил, а мы, братец, такое откололи — страшно вспомнить. Вот это — встреча!
И он понесся в обычном своем галопе рассказа, пугаясь ужасов, о которых говорил, и тут же смеясь над своим испугом.
— Понимаешь? С вечера мы выбили беляков из хутора, опрокинули за реку, расположились, притихли. Ладно. За рекой ни гугу. Эге, думаю, черти! Вы хитры, а я хитрее вас! Знаем вашу повадку: с вечера тихо — в полночь жди шуму. Ребята, говорю, у кого мы учились? У стариков? Ну-ка, пропишем им ихнюю науку!! Идет! А тишина-а! — слышно, понимаешь, как кони хвостами машут! Начали наши, пока луна не взошла, собираться чуть слышно, налегке — винтовочки, шашки, и ладно. Оставили киргизов с конями, велели через часок подшуметь, огонек раздуть, разлеглись, мол, как следует, понимаешь? А сами поползли на четвереньках к броду, — брод видал где? — в версте отсюда, повыше. Темень — прямо гроб! Ползут, друг дружку не видят, слышат только, как зубы от холода лязгают, вот черт! Доползли, понимаешь, до брода, оружие — на шею, взялись за руки, цепями, чтобы не оступился кто, пошли в воду. А ночь, понимаешь, перед тем как луне взойти, еще гуще! Ну, идут так, держат один другого за руки, боятся водой плеснуть, ни дьявола не видно, кругом точно сажа, только на ощупь, вот так, руками, слышно, что, мол, свой рядом, ха-ха!
Ростислав закрыл ладонью рот, со свистом втянул сквозь пальцы воздух и вытаращил на Евграфа глаза. В полумраке юрты они поблескивали серебряными полтинами.
— Вот так, понимаешь? — спросил он, разводя сжатые кулаки и показывая, как казаки держались за руки в воде. Потом он поежился, словно от мороза, и захохотал.
— Идут, понимаешь, в этой чертовой саже, вода по колено, выше, по пояс, выше, вот по сих пор, выше, видят — надо винтовки подбирать, вода по грудь, брод глубокий. Розняли ребята руки, подобрали оружие, подняли его над головами, идут, понимаешь, в воде, как вплавь, ни черта ни видать! И вдруг, понимаешь…
Ростислав нагнулся, выпятил подбородок, на цыпочках шагнул к Евграфу и прошипел:
— Что такое? Ничего не понять! Первый ряд, по грудь в реке, наткнулся на людей! Вот черт! Кто такой? Постояли малость, а тут задние напирают, шепчут — чего, мол, стали? А передние ни с места! Поднялся тут шумок. Сзади рядов прибывает, спереди стоят, думают — запутались, мол, как розняли руки, зашел кто-нибудь вперед, сбился с броду. А тут и впереди, против первого ряда — тоже шумок. Что за черт?! И вот в эту самую минуту луна, понимаешь, во-о!
Ростислав размахнулся, подпрыгнул и свел руки внизу, очертив в воздухе огромный круг и почти усевшись на корточки.
— Ха-ха! Из-за кустика прямо вдоль реки, вот этаким малиновым подносом! И какая штука! — с того берега прут на наших бродом старики, бороды по воде распустили, в руках, над головами, шашки, сами ни гугу! Ах, ч-черт, ха-ха-ха! Вот тебе повстречанье! Перехитрили! Ха-ха-ха!
— Язви тя в сердце, — тихо сказал Евграф и с опаской попятился от Ростислава.
— И пошли тут наши крошить! — нараспев протянул Ростислав. — По горло в воде, шашки накрест — вали, казаки! Вот где бы-ло!
Евграф покачал головою и сказал с сомненьем:
— Заливаешь ты, Ростислав Васильич…
— Чего? — вскрикнул Ростислав. — Ах ты, вещун! Спроси поди у казаков! А как же мы за собой хутор оставили? Мы их до самой зари гнали, они теперь у черта на куличках, понял? Как выжали их из воды, кинулись они к лошадям, а тут…
Тут тяжелый ковер, висевший на входе, отвернулся, и в юрту, нагнувшись, вошел молодой казак. Ростислав оборвал речь.
— Ну? — спросил он кратко.
— Там человека задержали, Ростислав Васильич, — проговорил казак, — степью, что ли, шел к неприятелю.
— Что за человек?
— А кто его знает — с сумой да с подсумком. К вам велите или как?
