Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья
— Скорее, скорее, братцы, сматывайтесь! Только бы вам из полка выбраться, поколь никаких революций нету, а то ведь опять задержат либо совсем не отпустят.
Провожать их до подводы пошло все отделение. Но, выбравшись из хода сообщения на поляну, Петренко подхватил отпускников под руки и повел их отдельно от остальных, чтобы поговорить с глазу на глаз.
— Вот что, братцы, — начал он без всяких подходов. — Уезжаете вы надолго, а время-то, сами видите, какое переменчивое. За месяц едва ли вы туда доберетесь. Да и сразу, как на место прибудете, не торопитесь отметку делать — пусть на дорогу побольше спишется. Да законный месяц — дома. Глядишь, и середина лета подкатит… А вот обратно-то лучше бы вам совсем не возвращаться…
— Эт как же так? — встрепенулся Василий. — В дезертиры, что ль, ты нас определяешь?
— Ну, дезертиры не дезертиры, а вроде бы задержавшиеся отпускники.
— Ну и ну, — засомневался и Григорий. — Поймают нас и — к стенке!
— Да не дрожи ты, как премудрый пескарь! Позавчера, восьмого марта, министр юстиции подписал декрет об отмене смертной казни. И в войсках — тоже! Завтра должны объявить об этом у нас. Так что никто вас к стенке не поставит.
— Стенка, стенка! — возмутился Василий. — Чего вы про ее заладили? За дело и у стенки постоять можно, да народу-то как же в глаза глядеть?
— Вот как раз для народа вы там нужнее, чем здесь. Понятно? А чтобы вам совсем уж раскрыть глаза, вот так сделайте: прежде чем в хуторе объявиться, постарайтесь тайно с Виктором Ивановичем Даниным встретиться. Он вам посоветует, как быть, и поможет во всем…
У ребятушек глаза полезли на лоб.
— А чтобы он сразу вас понял, поклон ему передайте от Антона Русакова, от меня, значит…
— Вот оно как! — невольно вырвалось у Василия. — Знаком ты, что ль, с им?
— Крепко мы знакомы. Но Русакова упомянуть только раз и только ему одному, а потом забыть напрочь. Про Петренко можете рассказывать где угодно и сколько вздумается.
— Ты, может, и в хуторе у нас бывал? — оторопело спросил Григорий.
— Бывал, — коротко ответил Антон, потому как уже подходили к конюшням. — Да пусть Виктор Иванович поклонится от меня Матильде Вячеславовне…
— Ну, будет вам секреты-то разводить! — крикнул Макар приотставшим отпускникам. — Прощаться давайте. Вам уж вон карета подана!
Прощались по-солдатски, сдержанно. Макар, правда не утерпел — расцеловал племянника, горячие поклоны своим передал. Потом, суетливо обшарив карманы и не найдя ничего подходящего, подал Василию два винтовочных патрона.
— Вот, Федьке моему отдай… Э, стой! Вот это еще девчонкам. — И он отдал кусочек сахару, дневную норму.
Тут и остальные полезли по карманам и тоже отдали свой сахар.
Отпускники вскочили в телегу, и расторопный Сивка рысью потянул ее по растоптанной, еще неукатанной дороге в сторону усадьбы, где находился лазарет. Оставшиеся солдаты махали папахами. Кое у кого повлажнели глаза… Сидя в телеге спиною к Григорию, Василий тоже отмахивался папахой и гнул шею, чувствуя застрявший в горле комок.
Не только друзья, не только лишения, но и пролитая кровь оставались здесь. А когда и с кем из них доведется встретиться — или последний раз виделись, — того никому знать не дано.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
Мчались кони, взрывая копытами легкую поземку даже на укатанной дороге. Легко скользила роскошная кованая кошева.
К полуночи смягчился мороз, и луна, едва успевшая взойти, все чаще ныряла за светлые облака, бросая неяркий рассеянный свет на белый безмолвный мир. Неровная курганистая степь уплывала податливо назад, открывая впереди неоглядные просторы, скрашенные редкими перелесками.
Закутавшись в большой нагольный тулуп ямщика и утонув в высоком бараньем воротнике, Катерина и впрямь чувствовала себя важной барыней. Тепло ей было, уютно, и она с восторгом пила чистый степной воздух, напитываясь бодростью и силой. Умом она понимала, сколь дерзкий и стыдный поступок совершила на приисковском базаре. А в душе плескалась неожиданная и неуемная радость.
Когда проехали родной хутор и выскочили на взлобок по городской дороге, ей даже захотелось петь. И будь она одна, непременно запела бы. Она уж не помнила, когда последний раз испытывала такой восторг и, опомнившись, даже испугалась неоправданной радости, поскольку не было у нее полной уверенности в том, что на базаре не нашлось ни единого знакомого человека и что никто на свете не знает об отчаянном этом поступке…
Далеко впереди показались пригородные мельницы. Катерина завозилась, подбирая широченные полы тулупа и мысленно возвращаясь в убогую бабкину избушку.
Жилище свое не захотела она ямщику показывать, потому остановила его на пустыре против монастырской ограды, саженей за двести от первого домика в их улице.
— Как же это, барышня, — удивился ямщик, натягивая вожжи и сходя с облучка, — не страшно тебе серед ночи в пустыне одной оставаться? Я бы довез куда надо.
— Да недалечко здесь, — уклончиво проворковала Катерина, выбравшись из тулупа, — добегу!
Расплатиться хватило ей тех денег, что из дому брала с собою в дорогу, — не показала самоедовских «катеринок». Ямщик, принимая деньги, поглядел на Катерину подозрительно и, садясь на ее место в кошеву, недовольно молвил:
— Ну, гляди, пташечка, не ла́пнула бы кошечка! А мне все одно на постоялый двор гнать. Може, утром обратно кого подхвачу… Н-но, милые! — И он с места пустил коней рысью.
Оставшись посреди ночной дороги, Катерина враз ощутила не сиюминутное свое одиночество, а круглое сиротство в неуютном холодном мире. Только вон те непрочные стены бабкиной избушки пока еще уберегают ее от погибели. Мимо ворот прошла она к окошку и стала стучать в перекрестие рамы осторожно, чтобы не испугать домовницу.
— Катя! — глухо прозвучало за двойной рамой, и вскоре хлопнули дверь.
— Ты, что ль, Катя? — услышала она за воротами родной голос Ефимьи. — Одна?
— Я, баушка, я! — обрадовалась Катерина. — Одна. С кем же мне быть!
Вскочив во двор, обняла она Ефимью и сразу вопросами закидала:
— Чего же ты долго так ездила-то?.. Как там Пахомушка твой? Приехала-то когда же?
Не торопилась отвечать Ефимья. В нательной рубахе — как и во двор выходила — остановилась у стола, спросила:
— Озябла, небось, ты, милушка, и оголодала с дороги-то?
— Нет, баушка, не озябла и есть не хочу.
— Ноне прибыла я домой, — присаживаясь к столу, и тяжело вздохнув, продолжала Ефимья. — А Пахомушка, все это время помирал на моих глазах. Как свечка тонкая таял, сердешный… Ждала, ждала я, да вот и дождалась его смертушки… Сама и похоронила.
Говорила Ефимья с трудом, но слез не было. Видно, все она их вылила там, возле сына, в долгие дни прощания. А Катерина, раздевшись и присев на свою кровать, глядела на муки бабкины и заливалась горючими. И не одно Ефимьино горе рвало ее истосковавшееся сердце — своего хватало через край.
Вдруг замолчала бабка на полуслове. Торопливо перекрестив рот, проворно вскочила на лавку и потянулась темной жилистой рукой к божнице, говоря:
— Чего ж я мелю-то, дура старая, — все про свое да про свое! Письмы тебе ведь пришли. Два!
Обожгло, насквозь прострелило Катю это известие. Ни от кого никаких писем ей не должно быть… От Васи только — хоть от живого, хоть с того света! Схватила она их дрожащими руками, мельком взглянула на почерк, прижала к груди и окаменела, стояла до тех пор, пока Ефимья не напомнила ей, что письма-то почитать бы надо.
Стремясь продлить наслаждение предстоящим чтением, она стала разбираться, какое же из писем отправлено раньше. С того и начала. Буквы двоились и множились, расплывались в залитых слезами глазах. Слов она не произносила вслух, едва улавливая смысл написанного. Глядя на нее, не выдержала Ефимья, спросила:
— Ну дак чего ж он прописывает-то?
— В лазарете опять лежит, — всхлипывая, ответила Катерина, раскрывая второе письмо. — В плечо раненый…
— А отчего не писал столь время? Его ведь уж в упокойниках числили все — это как?
— В гостях у поляков зачем-то были они с Гришей Шлыковым… За линией фронта…
— Славно, знать, приветили их те поляки, коли чуть не цельный год провели тама, — ворчала Ефимья, наблюдая, как все ярче светлело разгоревшееся Катино лицо — от жара высыхают на нем слезы, а листок в руке трепещется, как живой. — Нет, не так тут чегой-та. На войне по гостям не ездиют, да еще за линию фронта… Это ведь господам — и то, небось, недозволено, а тут солдат отпустили…
— Баушка, баушка! — закричала Катя и бросилась ее целовать. — Вася в отпуск приедет! Вот как поправится, так и приедет… Сам генерал посулил ему отпуск и крестом Георгиевским наградил!
