Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Литературные портреты
Куприн называл этот язык «языком богаделок и приживалок».
. . . . .
Ужинает. Есть не хочется. Давит ложкой творог на тарелке.
– Смотри, мама, какие я размазняки делаю.
. . . . .
Выпятила средний палец, остальные прижала к ладошке.
– Смотрите! Смотрите! Средний палец на такси едет.
. . . . .
Погода немного разгулялась. Правда, небо свинцово-сизое, но в просветах иногда появляется солнышко.
Машку облачили в пальто, поверх пальто напялили плащик и в этом костюме космонавта выпустили в сад.
Играет одна. Мама уехала в Лугу, тетя Минзамал мыслями уже в Питере, куда сегодня уезжает, а папа работает.
Несколько раз за окном раздавалось:
– Папычка-а-а! Ты что делаешь?
Получив очень знакомый ей стереотипный ответ, понуро удаляется.
Позже, когда папа кончит свой «урок», пойдем в лес.
. . . . .
Пришли два письма от тети Ляли. Одно письмо, представьте себе, написано на горчичниках! Это – Маше подарок (здесь горчичников купить мы не могли).
– Нет, нет! – кричит Машка. – Не надо мне этого подарочка! Я боюсь!
11.9.60.
Вчера ходили втроем в наш лесочек, в тот молодой соснячок, где растет так много маслят. Опять набрали около трех сотен этих аппетитных грибков. Больше половины отдали тете Минзамал, которая уехала вчера на три дня в Ленинград.
Машка отличная грибница. Мы с мамой, старые опытные волки, зубры, набрали на каждого по сто с небольшим грибов, а Машка – четырехлетняя – собрала 57 штук.
А утром мы с нею ходили еще и за дровами. Собирать хворост и всякие деревянные колобашки – это почти так же интересно, как собирать грибы.
И уже поздно вечером опять ходили с мешком. На этот раз у нас была двойная цель: искали еще ножичек, который потеряла Маша, когда мы возвращались из похода за маслятами. Ножа не нашли.
. . . . .
– Мама, ты знала, что у тебя девочка родится?
– Нет, не знала.
– А когда я в животике была – ты тоже не знала?
– Нет, тоже не знала.
– А кого ты хотела – мальчика или девочку?
– Папа хотел мальчика. Он говорил: «Если будет мальчик, назовем его Ваня».
– А ты?
– А я хотела девочку. Я говорила: «Если родится девочка, назовем ее Машенькой».
Маша – с улыбкой, с довольным и даже торжествующим видом:
– Хорошо, что я родилась!!!
. . . . .
– Бедная девочка! – говорит мама.
Почему же это она бедная?
Выхожу во двор и тоже испытываю жалость к нашей Маруське.
– Папа! Папа! Смотри! Театр!..
Посадила на скамейку своих маленьких кукол, мишку и кота в сапогах и изощряется – прыгает, поет, танцует перед ними.
Ах, как не хватает ей братика, сестрички или «подрлуги».
. . . . .
Вчера день был преотличный, не жаркий, даже не очень теплый, но солнечный.
Сегодня – похуже. Дождя нет, но и солнца не видно. После завтрака ходили с Машей кормить хозяйских цыплят.
Машка несла миску, куда мама вылила гущу от вчерашнего супа, и накрошила хлеб – белый и черный. Машка идет, смотрит на хлеб и говорит:
– Я белый хлеб больше люблю… Я грузинка, потому?
– Нет, Маша, ты русская. Это у тебя мама грузинка.
– А цыплята? Они – грузины?
14.9.60.
Играет в саду. Готовит, лечит кукол, ходит в гости, ездит в автобусах и на поездах… И все – одна. Как она цепляется за тебя, когда выйдешь на минуту в сад:
– Папочка, давай поиграем?!
Чувствуешь себя извергом, палачом, зверем, когда говоришь «некогда».
Проводишь с нею, в общем, не так уж мало времени, даже очень много, а ей – мало. Ей нужен коллектив, товарищи и подруги. Зимой об этом нужно будет непременно и серьезно подумать.
. . . . .
Вчера вечером мама причесывала Машу. Говорит:
– Какая ты лохматая, Маша. Что это такое? Что ты за папуас?
Маша, искоса взглянув на нее:
– А ты знакома с папуасами?
– Да… знакома.
– Я тоже знакома.
– Где же ты их видела?
Дочка наша за словом в карман не лазает.
– Все мои друзья – папуасы, – говорит она.
Откуда вдруг это?
15.9.60.
Как-то раз, когда Машка просила меня «не ляботать», а поиграть с нею, я имел неосторожность, если не глупость, объяснить ей, что, если я не буду работать, у нас не будет денег.
– Ничего, возьмем где-нибудь, – сказала она.
– Деньги, Маша, не берут где-нибудь, а зарабатывают.
– Ну и не надо их, – сказала она. И я стал ей растолковывать, что без денег не будет у нас ни хлеба, ни мяса, ни конфет. И платье ей не на что будет купить, и башмаки, и чулочки… А я вот, мол, напишу рассказ, рассказ напечатают, мне за него пришлют денег и так далее и тому подобное.
Мама уже тогда сказала мне, что я «спускаю ребенка с небес на землю». Не в том беда, что на землю, а в том, что ударение делается на деньгах. Ведь на самом-то деле не так.
Вчера утром вышел в сад. Машутка играет. Я принял участие в игре, но через пять минут должен был заявить, что пора за стол, надо работать.
– Не работай немножко! Поиграй! – взмолилась Машка.
– Нет, Маша, надо идти работать.
– Не надо. Мы можем сегодня не покупать. У нас мясо, кажется, есть. Денег не надо.
Пришлось растолковывать (именно растолковывать, а это не ахти как действует на ребенка), что работает человек – и писатель, и булочник, и столяр, и рабочий у станка, и продавец в магазине – не потому, что платят деньги, а потому, что работа доставляет человеку радость.
Не уверен, что она это поняла. А кроме того, первое впечатление всегда ярче и первое объяснение – убедительнее.
. . . . .
Рассказывал Маше про цирк.
– А там львы есть?
– Да, – говорю, – бывают.
И рассказал, как укротительница кладет свою голову льву в пасть.
– В Ленинград, – говорю, – приедем, – возьмем тебя в цирк.
– Давай пойдем, – соглашается Маша. – Только я сама не буду совать голову. Хорошо?
Это условие я принимаю.
17.9.60.
Вечером топили плиту, мама жарила пирожки, обещала и Машке дать теста. Машка смотрела на нее с таким жадным нетерпением, что сама призналась:
– Я вся дрожу.
Делала маленькие пирожки с каким-то черносмородиновым джемом.
. . . . .
А третьего дня вечером мы с Машей (позже к нам присоединилась и мама) вырезали и склеивали звериную карусель – очень приятно нарисованную, но не очень ловко подогнанную самоделку Т. Глебовой. Машка намазывала фотоклеем там, где я ей показывал, и опять вся дрожала:
– Я сама… сама!..
. . . . .
Говорили о разных профессиях.
– А я кем буду? – спрашивала Машка.
– Кем хочешь, – говорю. – Ты можешь сама выбрать себе занятие. Можешь стать доктором, учительницей, почтальоном, столяром, писателем.
– Буду писателем. – Но сразу же спохватилась: – Нет, доктором.
Потом говорит:
– Я буду доктором, но буду только подруг своих лечить. Я чужих дядей боюсь лечить.
. . . . .
Ночью сегодня было холодно. Когда я после работы, в 1 час 30 минут, выходил в сад, стоял густейший, какой-то зловеще-беспросветный туман. Может быть, и заморозки были. Когда занимались гимнастикой, все вокруг блестело.
День солнечный. На небе ни облачка.
Но – прохладно.
Сейчас 11 часов. Мама и Маша ушли в лес за брусникой, но быстро вернулись. На траве лежит такая роса, что Машка тотчас промочила ноги. Вернулась, переобулись, опять пошли. Обещал после работы и я прийти…
18.9.60.
Очень ей хотелось еще раз пойти в лес.
Я ее разбудил, говорю:
– Пойдем в лес?
– Пойдем!
– Давай одевайся!..
И она сразу же, по-солдатски, по-пожарницки стала одеваться: стянула с себя ночную сорочку, влезла в рубашку, натянула чулки, штанишки… Но оказалось, что уже поздно, и в лес мы не пошли.
Мама сушила грибы. Машу к плите мы не подпускаем, но папа дал ей несколько палочек-шампури, нарезал из черной, белой и красной бумаги кружочков и рассыпал их по всем комнатам. Машка «собирала грибы», нанизывала их на палочки, сушила…
. . . . .
Утром сегодня говорит матери:
– Ты что мне каждый день говоришь: «Привереда! Привереда!» Что, тебе так нравится это слово?
. . . . .
Вернулось лето! Поют петухи, жужжат (шумно и весело жужжат) мухи… Только огород за моим окном являет собой картину самой несомненной осени: все жухнет, никнет, желтеет и сереет.
Разве что морковка и укроп по-прежнему зелены, но и к ним подбирается седина-желтизна.
19.9.60.
Вчера в лесу мама рассердилась на Машу.
– Ты где пропадаешь? Ты что не откликаешься, не кричишь «ау»? Ты что, заблудиться хочешь?
– Я была на своих полянках.
