Петр Проскурин - Исход
Рогов молчал, ноги не отходили, и хотелось одного: чтобы Почиван ушел. И еще — глотка холодной, чистой воды.
— Он ведь, гад, завтра опять прилетит.
Рогов безразлично подумал, что зря он предпринял этот форсированный марш, курам на смех. Почиван нарочно про аэродром толкует, сам все понимает, ну и плевать.
— Почиван, у тебя бинта чистого нет? — так же безразлично спросил он, не двигаясь с места и не поворачивая головы. — Слышишь, от руки вонять начало.
— Бинты есть, найдем, — отозвался Почиван, торопливо поднимаясь и выпрямляясь во весь рост, и стал чересчур громко звать какого-то Радищева: — Радищев, э-эй, Радищев!
Кто-то пришел на зов Почивана, и Рогов открыл глаза, когда ему уже разбинтовывали рану, ловко отдирая присохшие бинты.
— Сейчас я марганцовки принесу, — сказал незнакомый Рогову голос. — Эй, парень, рана свежая, а черви завелись. Бинты, что ли, нечистые были?
— Не знаю. — Рогов покосился на руку.
— Подержи руку так, я сейчас, — сказал незнакомый, очевидно тот самый Радищев, которого звал Почиван, и Рогов кивнул, прислушиваясь, как начинают отходить ноги, вначале поясница, затем ниже, ниже, до самых колен и до ступней, до самых кончиков пальцев. Подташнивало, и все время хотелось пить, словно он долго шел по какой-то дотла выжженной земле и у него остался запах горечи во рту. Конечно, он простой парень, рабочий, а она — интеллигенция, куда там! Какие я книжки читал — ей смешно…
Опять подошел Почиван, в темноте повздыхал, посопел. Радищев кончил перевязывать и, спросив закурить, ушел.
— Вот дела какие, — сказал Почиван. — Может, ты что посоветуешь.
— Это ты насчет чего?
— Да все насчет аэродрома. Надо же что-то делать с ним, а у меня одни раненые и всего семь лопат.
Рогов знал, почему подсыпается к нему Почиван, ну он пойдет, одна рука-то у него целая, пойдет, пойдет: но что это изменит?
— Ну чего ты губы распустил, Почиван? На тебя не похоже.
— А что я один могу? — жалобно сказал Почиван. — У меня восемьдесят пять человек раненых, а я один…
— Ладно, ладно, начальник, я тебе помогу. Только баш на баш. Если после войны напьюсь пьяным и меня задержат, смотри помни. Ты ведь опять в начальники милиции пойдешь.
— У тебя, брат, фантазия, — засмеялся Почиван. — Брось, сглазишь. А ты что, у нас останешься, на Алтай свой разве не собираешься вернуться?
— Не собираюсь, — почти угрожающе сказал Рогов. — У вас, здесь останусь. Погляжу, как вы тут жить станете в мирной жизни…
— Слишком далеко загадываешь, — и, помолчав, деловито подступился: — Что с аэродромом делать будем?
— А-а, смола, от тебя все равно не отвяжешься, — сказал Рогов. — Тут недалеко деревенька. У меня там кореш. Давай лошадь, через три часа будут тебе люди с лопатами. К рассвету примешь свои самолеты.
— Рогов, не врешь? — вскочил Почиван. — По гроб не забуду. Ну давай, Рогов, давай, миленький, скорее. Тут недалеко…
— Ладно, ладно. Приведу народ, назад мне надо. Лошадь дашь?
— Дам, дам, — не задумываясь, заверил Почиван. Он готов был сейчас прозаложить душу сатане, лишь бы наладить аэродром и отправить раненых.
Бережно поддерживая, Почиван вел Рогова краем изрытой бомбами поляны, и у Рогова медленно проходило отупение, он шел, обходя воронки; от принятого решения как можно скорее вернуться к Трофимову в нем опять складывалось все в определенный порядок и возвращалось пошатнувшееся чувство собственной ценности и достоинства; ему было стыдно, из-за чего он пробежал столько километров без остановки по лесу. Но он знал, что не мог их не пробежать, и еще знал, что в жизни его такого уже больше не будет.
30В последний момент Трофимова как-то оттерли, он видел только спины, спины, ему хотелось вырваться вперед, но не удавалось. Он намечал взглядом какую-нибудь дистанцию, дерево, куст или холм, но, когда добегал, спины своих по-прежнему были впереди. Этот рывок нельзя было остановить, разве только уничтожить всех до одного. Рядом с Трофимовым все время держалась Павла, несколько связных и еще Кузин, решивший не спускать с полковника глаз.
Это был бой, о котором стараются не вспоминать; автоматные очереди, взрывы, крики и — трупы, и в то же время неостановимое движение вперед; Трофимову так и не удалось догнать первую цепь, и он начал трезветь; и как только стал трезветь, пошел медленней, тяжело задыхаясь, хватаясь за грудь, и теперь уже не перепрыгивал с маху через убитых, а обходил их, все сильнее чувствуя тошнотворный запах свежей крови, никакое ясное весеннее утро не могло заглушить этого запаха.
Между тем бой ушел далеко от места прорыва; как только была прорвана линия оцепления, из лесу вышли хозяйственные службы; двигались налегке, потому что все громоздкое и тяжелое еще раньше уничтожили и закопали, главным образом, сейчас несли и тащили раненых; Трофимов еще раньше отдал приказание забирать для раненых всех встречающихся на пути лошадей; тяжелораненые были отправлены накануне в глубину леса, к аэродрому.
Пройдя скорым маршем полтора десятка километров, партизаны ворвались в Степановку и захватили ее. Степановку и раньше брали несколько раз, и оттого село стало уже привычным и в чем-то своим. Здесь можно было остановиться и накормить людей; партизаны захватили несколько машин с продовольствием, двенадцать коров в загоне, двадцать две свиньи в клетках и пять немецких кухонь; Трофимов приказал остановиться ненадолго, выставив посты. По сведениям разведки, крупных войсковых соединений у немцев близко не было, а людям, после многодневного недоедания, после сверхчеловеческого напряжения последнего боя, необходимо хотя бы поесть.
Один из разведчиков весело подкатил к изгороди старого приусадебного сада, в котором остановился Трофимов со штабом, на широкой венгерской фуре, запряженной парой отъевшихся, с подвязанными хвостами, битюгов, и стал что-то объяснять собравшимся партизанам; Трофимов видел, как из фуры стали доставать и вскрывать небольшие ящички — это оказалась партия посылок в Германию: сало в кусках, сахар, масло в банках и бутылках, простое деревенское топленое коровье масло. На партизан, вскрывающих ящички, откуда-то налетел седой, подвижный украинец Ивняк, заместитель Почивана по снабжению, и принялся стыдить партизан, обзывая их крокодилами, шакалами, говорил, что продуктов и так мало и нельзя их растаскивать и пожирать как попало.
— Ничего, — отозвался один из партизан под общий смех, разрезая офицерским палашом кусок желтого сала на четыре части. — Продуктов у нас теперь хватит. Вон там через три избы ребята десять бочек солонины нашли. Варят себе, — сообщил он доверительно и плутовато, и Трофимов видел, что он врет, но Ивняк поверил и торопливо переспросил:
— Где, где?
— Вон там, Ивняк. Во-он видишь, дымок.
Ивняк погрозил партизанам, но все-таки побежал назад по улице, поглядывая на дым, а партизаны весело засмеялись, продолжая вскрывать посылки и вытряхивать содержимое.
— Глянь, глянь, Семка, — услышал опять Трофимов удивленный голос одного из партизан. — Вот проклятый фриц, посмотри. Я думаю, что такое тяжелое, свинца он насыпал, а тут старые монеты, целый мешочек.
Павла, вскрыв ножом несколько банок сгущенного молока, заставила всех выпить по большой пол-литровой кружке приторно сладкого чая, вернее, горячей воды пополам с разведенным сгущенным молоком (кипяток принесла из хаты хозяйка, молодая, лет тридцати женщина с испуганными и радостными глазами). Трофимов с Кузиным и еще четырьмя командирами, составив под яблоню глиняные кринки, сгрудились у стола над картой: Гребова не было, и Трофимов, отрываясь, часто справлялся о нем. Он послал связных найти его, и никто пока не возвращался. Услышав наконец голос Гребова, остановившегося возле фуры с посылками, Трофимов облегченно вздохнул: он любил этого грузного, хозяйственного и обстоятельного человека, оставшегося крестьянином даже в чине подполковника.
— Э-э, хлопцы, — раздался удивленный рокочущий голос Гребова. — Так это ж сало!
— Сало, командир. Еще какое сало. Старое, желтое, вишь, ядреное. Хлеба вот только нет.
— Так что же вы, сукины дети, не угощаете?
— Э-э, командир, да сколько угодно. Хоть килограмм, хоть два.
Гребов взял из рук бойца крутой, лежалый ломоть фунта в два, застонал, и откусил от него, и опять глухо застонал от удовольствия; партизаны вокруг одобрительно хохотали.
— Да мы тебе, командир, нож дадим, неловко.
— Не надо, детки, у меня зубы получше ножа.
— На, командир, у меня для вкусу сухарь есть.
— Спасибо, хлопчик, я же такого сала всю жизнь не едал, ведь на сале вырос. Это не сало — это рай на земле.
Гребов перешагнул через ветхую невысокую изгородь с куском сала в руке, с блестящими губами, все вокруг Трофимова примолкли, потом тоже засмеялись.
