Майя Данини - Ладожский лед
На самом-то деле он никогда не тренировал Бека, только водил его гулять. Он, правда, состоял в клубе собаководов. Даже у нас была поговорка, своя домашняя острота, понятная только нам: «Собаководы — это не мы». Однажды он попросил нас с Таней сходить в клуб, но мы забыли адрес и потеряли деньги на трамвай или истратили эти деньги — уж не помню, только помню, что мы, давясь смехом и смущаясь, заходили в разные учреждения и спрашивали, где клуб собаководов. И слышали один и тот же ответ: «Собаководы? Это не мы». Иногда нам отвечали что-то другое: «Какие собаководы?» — или что-нибудь в этом роде, и мы шли дальше. Потом мы всё думали, каким способом вернуться домой, если нет денег, и бродили по парку, смешливые и счастливые, глядя на прохожих: «И они не собаководы… И они не собаководы». И вдруг нам пришло в голову найти деньги на трамвай — тут вот в парке, на дорожке. И, можете себе представить, что мы нашли эти деньги, целых двадцать копеек! Мы сели в трамвай и говорили друг другу: «Захотели найти деньги и нашли! Хотя и не нашли клуб собаководов, но нашли деньги на трамвай!» Разумеется, Надя дома всласть смеялась над ними, и над всеми собаководами, и над хозяином Бека, она же и пустила эту остроту в ход. Она прозвала нас собаководами, а хозяина Бека главным собаководом.
Помню такой случай.
У нас на даче жил великолепный пес-водолаз. Он вызывал у нас такое восхищение и страх своим черным и огромным видом, что мы его прозвали Баскервильской собакой и боялись смертельно. Однажды хозяин Бека Петр Николаевич приехал к нам в гости. Когда он приехал, мы первым делом рассказали ему об этом роскошном и страшном псе, которого можно было увидеть только сквозь решетку забора, и то изредка. Гуляя по лесу, мы вышли к дворам дач и вдруг носом к носу столкнулись со своей Баскервильской собакой, которая мирно стояла возле поленницы дров и вынюхивала что-то в этих поленьях. Мы все остановились — и Петр Николаевич тоже. Помню, что он говорил, не разжимая губ: «Осторожней, он нас еще не видит… лучше не шевелитесь, тогда он не нападет». Эту классическую фразу сказал Петр Николаевич, и тут меня укусил комар, я невольно ударила себя по лбу, и от этого взмаха руки и щелчка пес метнулся в сторону и стал удирать что было сил. Он мчался так испуганно, что мы стали смеяться: такой громадный пес — с теленка — мчался от нас со всех ног.
После Надя рассказывала всем эту историю так: «Они напугали собаку до смерти».
Нам всегда хотелось сказать, что Бек дрессирует своего хозяина, делает ему репутацию умного, тонкого человека, потому что все-таки Бек был бог, настоящий собачий бог, который сошел на землю специально для того, чтобы все поклонялись и служили ему. Люди на улице сразу обращали на него внимание, восхищались им, нам с Таней казалось, что и мы рядом с ним становились лучше.
Бек спокойно принимал все восторги, никогда не кидался ни к кому на шею с ответными ласками, никогда не огрызался, если его хотели погладить, никогда не отвлекался в сторону, не гонялся за чужими собаками, не вступал в мелкие драки.
Казалось, Бек никогда не был щенком, визгливым и шалопаем, у которого уши висят тряпками, а зубы грызут все, что попадет, — от кости до серебряной ложки, которую в свое время изгрыз и чуть не проглотил наш щенок Звонок, с которым всегда происходило что-то необыкновенное. Прежде всего, каждый раз, когда кто-то чужой приходил, а щенок лаял, гостя утешали:
— Там Звонок!
— Звонок? — говорил гость.
— Да, Звонок.
Гость не слышал большой буквы в слове Звонок и думал, что это действительно звонок.
— Надо же открыть, — говорил гость.
— Нет, — беспечно отвечали мы, — не надо, это Звонок, а не звонок.
Щенок Звонок вечно терялся, попадал всегда в какие-то дикие положения, из которых его надо было спасать. Например, он, маленький, однажды сбил с ног нашу бабушку на лестнице, и та катилась вниз несколько ступеней. Слава богу, не сломала себе ничего, только ушиблась и лежала на лестнице, а щенок удрал, залетел в магазин, там погнался за кошкой, которая, обезумев, влетела в витрину и устроила такой переполох в магазине, что щенка взяли за шкирку и долго вопрошали всех, чей он, — никто не отвечал, тогда его выбросили из магазина, и только вечером он пришел домой и долго скулил под дверью.
В другой раз он, маленький, вцепился в таксу — довольно увесистую и взрослую таксу, — они свились в плотный клубок и так катались по улице под общий восторг мальчишек и ужас хозяев.
Ничего подобного не бывало с Беком.
Он был невозмутим и спокоен. Он вообще очень редко лаял. Он никогда не срывался с поводка и только иногда, когда дрались чужие собаки, весь напрягался и поглядывал на хозяев, говоря: «Такое хулиганство на улице, я бы их усмирил… Не пускаете?.. Что делать! Пусть будет по-вашему, я не драчлив…»
Дело было еще в том, что Бек служил — он уставал на работе, ему было не до мелких собачьих драк, его ждали дела государственной важности: он охранял банк. Ловкие воры, медвежатники и взломщики, боялись Бека, они хотели перехитрить его, но это им никогда не удавалось. Бек никогда не спал на посту, он был всегда настороже, он был бдителен и чуток, матерые преступники охотились на Бека, они хотели бы отравить его или по крайней мере пристрелить из-за угла. Но ничего не происходило с Беком, потому мы и решили, что Бек — это бог, обыкновенный собачий бог. Он был явно умнее своего хозяина, который присваивал себе славу Бека, славу дрессировщика, в то время как Бек — мы знали — сам мог дрессировать человека, а не человек его.
Хозяин Бека был вечно занят, да и Бек тоже. Не было для нас с Таней большей муки и более острого желания, чем каждый день заходить за Беком и просить прогуляться с ним, и каждый раз слышать неопределенные и уклончивые ответы.
Зато какое удовольствие было, если нам разрешали погулять с Беком. Мы шли с ним такие гордые, мы, так же как и он, не оглядывались ни на кого, только изредка кивая головой прохожим, которые спрашивали нас:
— Это овчарка?
— Служебная?
— А медали у нее есть?
Мы не знали, есть или нет медали у Бека, но кивали головой утвердительно. Вообще мы совершенно явно перенимали повадки Бека, глядели величественно и снисходительно на всех зевак.
Единственно, когда мы кривили душой, это когда нас спрашивали:
— Это ваша собака?
Мы делали легкий и неопределенный кивок, который все-таки звучал утвердительно, но мог бы сойти и за отрицательный. В самом деле, почему мы должны были объясняться с прохожими? Этого Бек никогда не делал, и мы — за ним. Наша собака, чужая ли? Не все ли равно этим зевакам. Не каждому все объяснишь. Ведь если говорить, что собака чужая, то надо пускаться в долгие рассуждения с посторонними, а Бек этого бы не делал, следовательно и мы не делали.
Кажется, не было на свете такой собаки, которую бы я не любила. Я помнила всех щенков и собак, которых видела и знала с детства. Самый первый щенок — Звонок, потом овчарка в доме деда, овчарка, которую боялись все, кроме меня, я могла в самом буквальном смысле ездить на ней верхом, кормить ее всякой чепухой — вплоть до зеленых стручков гороха, которые я засовывала ей прямо в пасть и удивлялась, что такой сладкий горошек она не желает есть — ведь ест же конфеты! Я лезла к ней в будку, даже могла отнимать кость — правда, обглоданную, — всегда просила дать мне миску с собачьей едой — молоком и геркулесом — и несла ее собаке, припасая с собой и ложку, чтобы, как я говорила, мешать, а на самом деле ела этой ложкой вместе с ней из одной миски.
За этим занятием меня однажды застали, и, боже, сколько было разговоров из-за этой трапезы, больше того — на всю жизнь осталось домашнее выражение: есть из собачьей миски. Если я к кому-то пристраивалась и просила дать мне что-то попробовать — это называлось есть из собачьей миски, если я что-то делала не то, что было нужно, это тоже называли собачьей миской, и так без конца и края.
После мне запомнился пес-дворняга по прозванию Букет, несчастный пес, которого кормили от случая к случаю, всегда держали на привязи и никак не реагировали, когда он долго лаял просто так, ни на что, лаял, потому что жаловался всем на свою несчастную судьбу. Этот пес был на даче, его я немножко боялась, кормила хлебом и пряниками и норовила отвязать его, как только не видели хозяева.
Как радовался Букет, Букашка, Букан, когда его спускали с цепи, как он носился по огороду, тряся ушами и высоко вскидывая лапы, как он набрасывался на своих спасителей, лизал им руки, благодаря всячески, но грозные хозяева сейчас же ловили его и снова сажали на цепь.
Однажды мы спустили Букана и дали ему кость. От восторга, что он на свободе, Букан не стал сразу есть кость, а закопал ее где-то, но тут же был посажен на цепь и не успел вырыть кость, она где-то была поблизости, но он не мог дотянуться до нее. Как он скулил, несчастный, как рвался с цепи, даже не заметил, что ему дали похлебку, опрокинул миску и, вытянув лапы, горестно заскулил, зарыдал, я не могла ему помочь отыскать его кость, и другой у меня не было.
