Василий Казанский - Из моих летописей
А на фронтах пришли победы: уже 20 октября белых выбили из Орла и погнали дальше и дальше от Москвы. — С 21 красные перешли в наступление под Петроградом, 24 заняли Павловск, а там и пошло — Красное Село, Гатчина, Луга, Мшинская… 14 ноября красные части штурмом овладели Ямбургом — остатки армии Юденича были выброшены в Эстонию. В тот же день 14 ноября на далеком сибирском фронте бойцы 5-й армии под командованием Тухачевского на плечах разбитых колчаковских полков вошли в Омск, который Колчак сделал своей столицей…
…Минула осень, забелела земля. Зима подсыпала и подсыпала снегу. Все трудней приходилось нам на отводах. Тяжела ходьба по заглубевшему снегу, скверно, когда на каждом шагу тебя обсыпает им с ветвей… А день короткий! Не мешкай, ходи веселей!
В начале зимы мне повезло: перевели меня на Бологое — Полоцкую линию, в бывшие удельные леса. Тут существовала квартальная сеть и старенькие планы, а главное, служили прежние лесники, которым отвод лесосек — родное дело!
Любо-дорого смотреть, как вешильщик гонит линию визира чуть не бегом, прицеливаясь острым глазом по вершинкам аккуратных, стройных вешек, и словно дирижирует, показывая рукой рубщикам, что делать, а те бьют визир быстро, точно, не срубая ни единого лишнего деревца. Мастера!
Январь двадцатого года добавил снегу щедрой рукой. Пришлось стать на лыжи.
После рабочего дня под разгулявшейся вьюгой я вернулся в деревню с головы до ног завеянный и залепленный снегом — не то дед-мороз, не то сотворенная школьниками снеговая баба. Уже стемнело, но мой хозяин был зорок; увидел меня в окошко и выскочил на крыльцо с аккуратным веничком в руках:
— Позвольте-с, Василь Иваныч, обмету-с!
Ловко и быстро Яков Ильич смел снег с плеч, со спины, с валенок деда-мороза. Видно, специалист на такие дела: не кто-нибудь, а бывший графский камердинер, как он не без гордости сообщил мне. Небось, перед камердинерством еще и в лакеях барской одежи начистился.
— Ну вот-с! Теперь в дом пожалуйте-с!
Вошли в избу. Я повесил у двери ватник, прошел в каморку, положил буссоль на столик, мерную ленту — под стол, таксаторскую сумку повесил на гвоздь, сменил валенки на хозяйские опорки.
Из-за занавески послышалось:
— Василий Иванович, кушать прикажете подавать?
— Ничего бы, правда, и поесть, — ответил я. Меня смущало холуйство хозяина, смущало особенно потому, что оно было не по нужде, а из «любви к искусству».
— Пожалуйте-с за стол!
Сел я на табуретку у обеденного стола в переднем углу избы. На столе — белоснежная, накрахмаленная скатерть, тарелки с графскими гербами, серебряный столовый прибор.
Придав строгое выражение тщательно выбритому лицу с прямоугольными бакенбардами, Яков Ильич, облаченный в пожилой фрак (но все-таки фрак!), торжественно принес фарфоровую миску (тоже, конечно, с графским гербом), а в миске… картошка в мундире. И это все.
Камердинер принялся «служить у стола», то есть стал в сторонке, готовый снять крышку с миски, принять лишнюю тарелку и так далее. Свою жену он не допускал прислуживать мне, очевидно не желая упустить возможность поиграть в сбою прежнюю должность.
На особой тарелочке он подал два тоненьких ломтика хлеба.
«Эх! — подумал я. — Надо бы побольше от пайка себе оставить! Понадеялся на деревню! Эх!» (Большую часть полученного у прораба я отвез в Москву, больному отцу, благо годовой билет позволял подобные поездки).
Хозяин стоял «готовый к услугам» и явно желал побеседовать.
— Не слышно ли чего нового, Яков Ильич?
— Как же-с! Есть-с! Мне мой братец, председатель сельского совета, показывал газету-с. Яков Ильич вздохнул. — Так что-с адмирал Колчак арестованы-с, заключены-с в тюрьму-с…
Я так и привскочил. Я знал, что Красная Армия гонит и громит колчаковцев, что они докатились уже до Иркутска, но не ждал я столь скорого конца «верховного правителя России».
— Колчак взят? Да не может быть!
— Так точно-с, они самые взяты-с… — говорить об адмирале в единственном числе камердинер не мог: адмирал был «они-с».
— Здорово! Вот так здорово!
Я не мог усидеть на месте, выскочил из-за стола, заходил по избе. Да ведь, значит, гражданской войне скоро конец! Как хорошо будет жить всем!
И конечно, так сказать, вторым планом подумалось: в институт вернемся!
А камердинер смущенно примолк. Он, пожалуй, не ждал, что «образованный молодой человек», как он не раз называл меня при людях, может радоваться бесславному концу Колчака.
Я заметил его уныние.
— А вы, Яков Ильич, разве не рады?
Тот замялся.
— Как же-с… Конечно-с…
И понял я: этому Якову Ильичу Советскую власть засадить бы в тюрьму, а не Колчака! Одно слово — камердинер.
На следующий день я перебрался на квартиру к камердинеровой невестке, сорокалетней вдове-солдатке (муж с германской не пришел).
Советскую власть для нее олицетворял младший деверь, младший брат ее мужа — председатель сельского Совета, а старшего деверя она недолюбливала.
— Яков не сам себе человек, — сказала она мне: — он — графский.
Меня угощала она так:
— Хлябай, хлябай, Василей!
Зато какие щи с бараниной были на столе и хлеба гора! Пусть и миска глиняная, а ложка деревянная!
Леса, снега, лыжи, лесосеки, лесосеки, лесосеки… Отвод за три года вперед, отвод сплошных полос по километру с обеих сторон железнодорожной линии для сокращения вывозки — отводы, отводы…
Снег становился все глубже, рыхлее. Ход на широких, самодельных лесниковых лыжах все тяжелел. А каково в одном ватнике на солдатскую гимнастерку в тридцатиградусный мороз!
Изо дня в день по снегам, по снегам, из которых на ходу виднелись только передние, загнутые сверх концы лыж — остальное шло где-то под рыхлой пеленой… И каждый раз, спеша лесными просеками в квартал, где нужно отвести лесосеку, я не мог не любоваться мимоходом, не мог не посматривать на симметричные ямочки в виде трапеций — беличьи прыжки, на заячьи тропы, что канавками врезались в мягкий, пуховой снег. Идешь, шмыгаешь лыжами, смотришь — вон лисий нарыск, а в нем все шаги зверя идеально ровные, чистые, в линеечку…
По вечерам заходил я в сельский Совет просмотреть газету. Поэтому и знал, что в январе Красная Армия ликвидировала колчаковское войско; знал и то, что на юге наши гонят Деникина.
Дома, пообедав, садился я за «Почвоведение», чтобы в очередной наезд в Петроград сдать по нему экзамен (с профессорами у нас, желескомовцев, была договоренность).
Бушевали февральские метели, и еще трудней становилось брести на лыжах к лесосекам… Ну что ж! Мы с лесниками подбирали участки поближе к проезжим дорогам, меньше мытарились на лыжах.
Все звериные следы и следочки вьюги заметали начисто, наглухо, так, как будто в лесу не осталось ни единого зайца, ни одной белочки…
Но утихала погода, и зверье снова прокладывало свои пути-дороги, еще глубже январских.
Солнце все чаще сияло в небе, и не зря синицы принялись вызванивать: «февраль — кривые дороги!»
Нагрянула оттепель, да и сильная. И несколько дней, пока не подморозило, работать не приходилось. К лыжам стало подлипать так, что через несколько шагов они превращались в снеговые бревна. Работать не приходилось, но не приходилось и горевать об этом: лесосек я наотводил большой запас, ну и смело засел за «Общее лесоводство» («Почвоведение» уже было готово). Еще бы не сидеть над учебниками, когда вся Украина очищена от деникинской добрармии, когда Красная Армия прижала белых к Черному морю. Близилась к концу огромная, тяжкая борьба — новая судьба России была уже решена. Становилось ясно, что дрова скоро будут не нужны паровозам… Ну как же не сидеть над учебниками?
А потом по морозцу — опять в лес. Зашуршали лыжи, круша ледяную корку и почти не углубляясь в уплотненный оттепелью снег.
Опять моя буссоль указывала направление лесосечных визиров, и снова лесники, играя сверкающими на солнце топорами, пробивали эти визиры.
А с наших прежних лесосек тянулись и тянулись санные обозы, везли дрова, шпальную тюльку, бревна. Крестьянские лошаденки, Похрапывая, тащили тяжелые возы по замаслившейся под солнцем дороге. Легко шли сани, но возчикам — гляди да гляди, чтобы на каком-нибудь повороте, на раскате да на перекошенной февралем дороге воз не опрокинулся!
В лесу обтаявшие, а потом подстывшие следы потемнели, стали странно большими и непонятными, словно не зайцы их проложили, а какие-то невиданные звери, у которых не лапы, а целые лапти.
Солнце грело, и лыжи после полудня начинали все глубже врезаться в расслабевший снег, а ночами ядреные морозцы сковывали наст. Поутру лыжи так и летели по нему, не оставляя следа.
Стали снега сереть, стали делаться крупитчатыми. Это уже март бежал по белу свету. День прибавился. Еще засветло возвращался я теперь в деревню и, подкрепившись добрыми Авдотьиными щами, «житной» (ячменной) кашей да творожком, садился за учебники.
