Иван Шамякин - Криницы
Волотович подумал и сделал так, как подсказал ему Полоз, — разобрал «кабинет». В конторе стало просторно, светло, чисто. И, должно быть, самый вид помещения действовал: людей приходило много, чувствовали они себя хозяевами, но никто, не ругался, не бросал окурков на пол, не плевал.
Полоз искренне помогал новому председателю поскорей разобраться во всех тонкостях руководства сложным хозяйством, но иной раз не без лукавства и шутки. Заинтересовался Волотович планированием будущих посевов и выходом продукции. Бухгалтер подсунул ему все циркуляры, планы, указания, полученные сверху — из министерства, из области, из райисполкома; многие бумажки подписаны были самим Волотовичем. К планам этим Полоз присовокупил свои весьма красноречивые цифровые комментарии. Председатель сидел целый день, изучал бумажки, которые сам когда-то направил в колхоз, приходил в недоумение, возмущался — так много там было противоречий и просто нелепостей. Теперь он наглядно убедился: не зря говорят, что такое планирование не помогает колхозам расти, а мешает. Под вечер он собрал все эти бумаги и сердито велел Полозу выкинуть их вон.
— В печку их! Будем сами планировать. Пускай нас судят потом.
— Правильно, Павел Иванович, — горячо, но с искорками смеха в глазах поддержал его Полоз. — Я давно уже так думаю.
— Думаю, думаю… Мало думать… Почему ж ты молчал? А я, старый дурак, подписывал… и никто меня не ткнул носом…
— А помните, я попробовал на совещании заикнуться, Бородка меня оппортунистом назвал и врагом социалистического планирования.
— Ох, Бородка, Бородка! — вздохнул Волотович, однако больше ничего не прибавил.
Дружба председателя и бухгалтера крепла, Павел Иванович умел дружить с людьми.
Как-то вечером он зашел к Лемяшевичу, на его школьную квартиру.
— Ничего не имеешь против, если мы посидим у тебя вечерок по-домашнему? — просто, дружески и сразу на «ты» спросил председатель.
— Милости просим, — обрадовался Михаил Кириллович. — Такой гость!
— Я не один, я пригласил к тебе еще кое-кого. Не возражаешь? — И пояснил — Хочется поближе познакомиться с людьми. А то мы все официально: заседания, собрания… А к здешним домой загляни — непременно водка. Ох, уж этот мне обычай! Горе наше! Почему обязательно надо пить? Не понимаю. Бороться с этим нужно.
Павел Иванович, рассуждая вслух, внимательно разглядывал холостяцкую квартиру директора.
— Почему не устроишься как следует? Неуютно у тебя. Жениться тебе надо, Михаил Кириллович.
Лемяшевич засмеялся;
— Невесты нет.
— Переборчивы вы, молодые. Какого лешего вам надо? Красавиц все ищете и забываете, что не все то золото, что блестит, У человека прежде всего душа должна быть красивая. — Он взял электрический чайник, стоявший на подоконнике. — В порядке? Тогда приготовим чай, — и сам налил в чайник воды.
Вскоре пришли Андрей Полоз и Ровнополец. Председатель сельсовета держался поначалу несколько официально. Он молчал и, видимо, чувствовал себя неловко в гостях у директора и в присутствии недавнего председателя райисполкома. Но Волотович скоро втянул его в беседу, на первый взгляд обыкновенную, бытовую, полушутливую беседу, в которой о делах упоминалось как будто между прочим. Но когда Лемяшевич глубже вник в суть разговора, то не мог не заметить, что Волотович умело и хитро все это ради дела и затеял — и самую эту встречу, и расспросы о семьях, и шутки про Мохнача с его печатью, и разговор с Полозом о делах колхоза.
У Лемяшевича нашлось всего два стакана, и поэтому чай пили по очереди. Заварили чай крепкий, прямо черный, сахару не клали — не было ложечки, пили вприкуску. Но Полоз серьёзно уверял, что он никогда не пил чая вкуснее, и шутя доказывал, что это куда лучше водки, И этот холостяцкий чай как-то необыкновенно сблизил их.
Сидели вокруг стола, заваленного газетами и книгами, отодвинув его от стены. Ярко горело электричество. После чая стало жарко. Волотович снял пиджак, повесил его на спинку стула. Молодцевато прошелся по комнате, поглядел в окно.
— А хорошо тут у вас, хлопцы! Но работы! — Он шутливым жестом схватился за голову. — Хожу вот уже неделю и с каждым днем все больше убеждаюсь: плохо мы руководили колхозами. И самое страшное — старались скрыть недостатки. Мы так привыкли держать их под спудом, что и сами перестали их замечать. Все «ура» кричали и себя хвалили: «Ах, какие мы хорошие, умные, как у нас все ладится!»
Полоз засмеялся.
— Я вижу, Павел Иванович, полезно руководителям побыть на низовой работе.
— В том-то и несчастье наше было, что руководить колхозом считали низовой работой, а должность какого-нибудь замухрышки инструктора — руководящей… И развелось этих инструкторов, которые всех учат и всем дают указания, до черта!.. А кому они нужны? Из-за них настоящий руководитель, который мог бы и подсказать и решить, не добирается до колхоза, зачем ему ездить, смотреть, изучать — всё ему подают в готовом виде для любого доклада, любого отчета…
— Думаю, теперь пойдёт иначе, — сказал Лемяшевич.
— Само по себе ничего не пойдет, Михаил Кириллович. Все зависит от нас. Мы осуществляем решения, — сказал Полоз.
Волотович поддержал его.
— Не надо думать, что все так просто. У-у, брат, инерция — страшная сила. Многие разучились мыслить творчески… Вот у нас в районе… Ударили по розовым очкам — другая крайность… Доклады теперь — одни недостатки, одна черная краска… Страшно становится, Где же наши достижения, на кого равняться? И за этим критиканством вновь не видим подлинных недостатков, их причин, истоков…
— И начинаем всё дёгтем мазать… Как Бородка на последнем пленуме. Всех разнёс, один он святым остался, — сказал Полоз, передавая пустой стакан Ровнопольцу.
Слова его заставили Волотовича насторожиться. Павлу Ивановичу было бы очень неприятно, если бы кто-нибудь из этих людей, с которыми ему предстояло работать, зная его отношения с Бородкой, стал сейчас, с целью подольститься, валить на Бородку все грехи, делать его одного виновником всех недочетов и ошибок. Поэтому он поспешил сказать:
— Доклад был резковат. Это так. Но, я думаю, правильный. Кто заслужил — пусть получает сполна. Недостаточно самокритичен — это верно. Есть такая слабость у нашего секретаря. Но Бородка — человек энергичный, деловой. За это ему можно простить некоторые человеческие слабости.
Говоря это, он не сводил глаз с Лемяшевича, напряжённо ожидая, что скажет директор. Лемяшевич промолчал, и Павел Иванович это оценил. Но Полоз заспорил:
— Деловой и решать должен все по-деловому. Должен воспитывать людей… А ругать — каждый дурак может…
— А с нашим братом иной раз и нельзя иначе. Нас не толкни — мы не пошевелимся, — заметил Ровнополец, по-хозяйски разливая чай.
Один стакан он подвинул Волотовичу. Тот сел на свое место и обхватил стакан ладонями, как бы грея руки.
— Кто это «мы»? Ваше высочество? Так и говори. А мне нужен руководитель, советчик, старший товарищ, а не толкач, — не унимался Полоз; обычно веселый, любитель пошутить, он делался все серьёзней и резче.
Волотович, зная его характер и желая прекратить разговор о Бородке — зачем заглазно перемывать косточки, тратить критический заряд, не лучше ли сохранить его для более подходящего момента? — старался направить разговор на другое:
— Но и каждый из нас должен относиться к себе критически. Я вот осматриваю колхоз — и вы полагаете, не стыдно мне? Сегодня в клубе стоял и думал: «Сукин ты сын, председатель райисполкома! Бить тебя было некому!» А ведь ко мне Михаил Кириллович два месяца назад приходил, и я ему обещал… Да, видишь ли, руки не дошли. Поговорил с Мохначом и забыл. Забыл про клуб, забыл, что такое Мохнач. — Он попробовал чай, бросил в стакан кусок сахару и отодвинул его. Морщинки на лбу его разгладились. — Вот и приходится теперь оправдываться перед народом… Как ты думаешь, Антон Петрович? Ты, брат, советская власть. Твоей вины здесь столько же, сколько и моей. Давайте, товарищи, возьмемся и общими силами отремонтируем клуб. Помоги организовать воскресник, поднять людей, а все остальное — деньги, материалы — я на себя беру.
Лемяшевич обрадовался этому предложению. Еще после первой стычки с Мохначом он поставил себе задачу — привести клуб в приличный вид! Но Мохнач, должно быть нарочно, из принципа, так сопротивлялся этому, что все старания Лемяшевича разбивались о глухую стену равнодушия и косности. И вот сейчас всё меняется!
— А вообще нам надо объединить свои силы, — развивал уже новую мысль Волотович, прихлебывая чай. — Я и раньше не понимал, был против дробления партийных организаций. Неразумно это. Было пять колхозов в сельсовете — и одна территориальная парторганизация. Стал один — разделили. В территориальной — председатель сельсовета и сельпо, учителя, актив, интеллигенция. А в колхозной — четыре человека: председатель, бухгалтер, бригадир и доярка. Чем должна заниматься первая организация? Что может сделать своими силами вторая? Собрание провести и то трудно. Кому нужно это распыление? Почему не могут быть все коммунисты в одной, колхозной парторганизации? И сельпо, и школа, и больница — все это в колхозе, для колхоза, все это наши надстройки, так сказать. И двенадцать коммунистов в одной дружной организации — это уже сила!
