Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— Это не его дело. Это наше комсомольское дело, — возразил Миша.
Решили поискать бывалого на таких делах комсомольца.
— Нечего искать, я полезу, — сказал Миша.
— А грохнешься… Кто отвечать будет?
— Я и отвечу.
— Мертвый-то. Довольно бузить, иди, иди, зубрить надо, скоро зачеты.
Был канун Первомая. Городок украшался к празднику. На фасадах домов укреплялись пятиконечные звезды, портреты, вывешивались флаги, ввинчивались разноцветные электрические лампочки. Народ гулял не в саду, как обычно, а по площади. Все задирали головы, оглядывали карнизы и крыши домов, и кто-то заметил, что над монастырем, на кресте колокольни, полощется огромный красный флаг, а по висячей лестнице спускается маленький человечек в голубой рубашке. Рубашку вырвало ветром из-под пояса и закинуло человеку на голову.
Горячие и любопытные кинулись с площади в монастырь, но спокойный, рассудительный милиционер остановил их. Все время, пока человек качался на висячей лестнице, милиционер стоял с поднятой рукой и напоминал:
— Тише, товарищи, тише! Спугнете — упадет.
Человек добрался до колоколов. Тогда милиционер опустил руку. Народ повалил к колокольне. С паперти весь посинелый вышел Миша Конев.
Его обступили приятели.
— Мишка, страшно? Чего посинел?..
— Холодно. — Миша передернул плечами. — У кого есть пиджачишко, дайте! Скорее, черти!..
Перед Октябрьским праздником, уже с разрешения райкома, Миша украсил колокольню пятиконечной звездой.
В техникуме он не доучился, перешел на курсы метеорологов.
«Ветерком занесло, ветерком», — обычно говорил Миша, когда спрашивали, как попал он в Игарку. Василия он звал дядей Васей, и постепенно от него пошло по всей Игарке: дядя Вася.
Через месяц пришел второй караван пароходов и барж, приехали новые люди. Старожилы вышли встречать новичков, кто ждал родных и знакомых, кто просто хотел поглядеть, с кем придется жить и работать.
Впереди взрослой толпы, в самой береговой хляби, и даже в воде, вытянувшись строем вдоль трапа, стояло десятка полтора ребятишек на ходулях. Они, чтобы не упасть, переминались с ноги на ногу, при этом невольно кланялись, многие из новичков принимали эти поклоны на свой счет, приподымали фуражки, шапки и тоже раскланивались.
— А ну, дяденька, поклонись еще! — кричали им ребятишки.
Неизвестно, кто вспомнил про ходули. А вспомнил кстати: через несколько дней все ребята — и мальчишки и девчонки — оказались на ходулях. На топкой игарской земле ходули надолго сделались у ребятишек самой приятной забавой.
И Мариша была около парохода. Она никого не ждала, утащили ее Миша Конев и дочь Наташа. Между Коневым и девочкой с первой же встречи установилась дружба, ей он понравился тем, что «у него все интересно и весело», а он вообще любил «водиться» с маленькими, в нем самом было еще много детского.
И тут они повеселились вволю. Как только всходил на трап новый человек, Миша придумывал ему какую-нибудь смешную кличку и шептал Наташе на ухо. Один и спереди, и сзади, и с боков был увешан котомками, сумками, и Миша сказал: «Это хлебопродукт». Женщину с большим мужским носом назвал Тавлинкой, гражданина в шляпе — Персонал.
Последним сошел Григорий Борденков.
— А этот, этот? — торопила Наташа, а Конев не мог отыскать в нем ничего забавного; лицо немножко монгольское, таких немало было в Игарке, и наряд обычный: сапоги, брезентовый плащ, серая кепка, на плече двустволка.
— Потом придумаю, — пообещал Конев.
Мариша сразу узнала Григория, но решила не встречаться с ним здесь, при людях. Толпа начала редеть. Конева с Наташей Мариша услала на пароход, сама пошла вслед за Григорием. Когда он оказался один, окликнула:
— Гриша, погоди меня!
Он продолжал идти: в голову не пришло, что зовут его, да еще Мариша. Как-то в письме он справлялся о ней у отца, но старик, недовольный, что сын не приезжал на побывку, ответил сердито: «Шманается где-то, вроде тебя». — И Григорий решил: отвстречались.
— От парохода бегу за тобой. Здравствуй! — Мариша догнала его, взяла за руку.
Он сначала, не разглядев, кто это, отдернул руку, потом схватил обе Маришины, стиснул.
— Вот встреча!
— Я ведь там, на берегу, видела. Ты куда?
— В контору, представляться начальству.
— Пойдем к нам, там и представишься. Начальство — Василий.
Василий узнал Григория, обрадовался.
— А я искать тебя думал. Ты у меня в синодик записан, — смеясь, поглядел на Маришу, — в оздравник.
«Синодиком» и «оздравником» Василий называл записную книжку. В конце той же книжки был «заупокойник». В «оздравник» заносил тех, кого надо было привлечь в Игарку, а в «заупокойник» — от кого избавиться. Пока что в «заупокойнике» стояло три человека. Они были законтрактованы в Красноярске, получили подъемные, суточные, а на пароход не явились: то ли замешкались, то ли уехали в другое место — опять контрактоваться, получать подъемные и суточные. Василий спросил Григория, кто теперь он, как с ученьем. Все было хорошо. Григорий окончил техникум и уже три года строил на золотых приисках по реке Вельмо; коммунист, послан в Игарку партией.
— Ладно. Сегодня отдыхай, завтра станешь на участок.
Василий проверил карманы поношенного френча, там ли синодик, карандаш, папиросы, спички, и ушел.
Пошли и Григорий с Маришей, сидеть да отдыхать ему надоело на пароходе, а ей надо было поискать Наташу.
— Опять, наверно, ускакала с Мишкой, на остров. Есть у нее тут дружок-непоседа.
Взяли лодку. Григорий работал веслами. Мариша, позабыв про руль, слушала, как пели на плоту. Накануне в протоку пришел первый плот, сейчас подводили его к берегу, на выгрузку. Пели протяжно, с повторами, точно песня была сложена на бесконечность, пели с особой, бурлацкой, ранней грустью. Мариша любила эти залетающие с плотов песни. В них всегда слышалось что-то знакомое — казалось, певала их сама, — и что-то нежное, колыбельное, как называла Мариша.
— Ты не знаешь, что они поют? — спросила Григория.
— Они ведь без слов больше. А слова любят озорные.
— А мотив, мотив какой! Все сердце переворачивает. Мать поет над ребенком, святой мотив… А слова, говоришь… Почему так странно?..
— Не знаю. — Григорий опустил весла. — В жизни много странного. Мне вот до сих пор странно, как ты уехала. Помнишь?
— Получила письмо — болен брат Веньямин.
— И выздоровел — не вернулась. За все годы не написала даже.
— Ну, прости. — Мариша склонилась за борт, опустила руку в воду. — Теплая какая!.. Она оттуда идет, из теплого.
Остров был труднопроходим, то болото, то заросли ивы и ольхи. Изредка встречались высокие сухие местечки, где рос довольно крупный лиственничный лес, цвел иван-чай, ромашки, жужжали мухи. Тут забывалось, что кругом тундра, а под ногами вечная мерзлота. Мариша выбрала полянку посуше. Сели. Мариша сказала:
— Что молчишь?
— И ты не очень охотно разговариваешь. Про Веньямина выдумала?
— Выдумала. Потом скажу, не торопи.
Спросила, женат ли Григорий.
— Нет… Все роюсь, никак выбрать не могу милую. Привередлив больно. Ты меня испортила.
— Чем?
Григорий объяснил, что она была первая женщина, которую он полюбил, и теперь все прочие кажутся ему хуже ее.
— То ли ты такая уж хорошая, то ли любовь моя была тогда лучше.
— Старуха я. Тридцать три года.
— Можно все начистоту, не обидишься? — спросил Григорий.
Мариша кивнула
— Не знаю, какая ты есть, была. Может, и старуха и урод. Это у других спросить надо. Я, возможно, сочинил, выдумал тебя. Но вот стоишь ты на моей дороге.
— Сочини другую.
— Пробовал, все на один, на твой образец выходят.
— Что я должна делать, стареть поскорей? — Мариша засмеялась. Оборвала смех и рассказала, что и он виноват перед нею, было и у нее такое «наваждение».
— Вылечилась?
— Вылечилась. Да ты разгляди меня как следует: морщин сколько, седеть начинаю. Чудак, право… мало тебе молоденьких, образованных.
— Ладно, бросим. — Григорий хрустнул пальцами.
Пошли дальше. Посредине острова, на взгорке, рабочие вырубали лес, корчевали пни и кустарник, сдирали мох. Небольшой участок был вспахан и заборонован. По этому участку бродил человек с темной непокрытой головой, то и дело склонялся и разглядывал что-то.
— Наш агроном, Вакуров, — сказала Мариша.
Остановились. Вакуров заметил их, подошел.
— Рано немножко, товарищи. Недельки через две приходите, угощу редисочной.
— Надеетесь? — спросил Григорий.
Пышные, растрепанные ветром волосы Вакуров прикрыл кепкой, застегнул кожаную куртку, руки сунул в карманы, подобрался и, без того худой, высокий, с угловатым бледно-желтым и горбоносым лицом, стал будто еще худей, выше, горбоносей.
