Илья Зверев - Второе апреля
Петр попросил, чтоб товарищ Павленко не имел на него зла, и сказал, что он со своей стороны тоже зла не помнит — этих разных замечаний и подковырок. И он очень рад, что Иван Федорович так хорошо устроил его на молочарку. Петр и сам бы с большим удовольствием пошел на эту спокойную должность, где всего только и делав что следить за персоналом, чтоб не воровал молокопродукты. Ясно, она получше, чем такая нервная работа, как партийная. Но, конечно, он, Петр, солдат, и как партия скажет, так он и будет.
— Ну при чем тут партия, — недобродушно улыбнулся Павленко. — Тут товарищ Емченко скажет.
Такой шутке Петр, ясное дело, смеяться не стал.
— Слушай, — сказал Павленко очень сердечно, — ты ведь неплохой парень. Так пойми же: нельзя тебе на такой работе. Никак невозможно! И как это они не понимают] — А по какой причине нельзя?
— Это трудно объяснить. Я никогда не умел этого объяснить. А может, и умел, но не хотели понимать. Вот не плохой человек, а нельзя... Тут особое дело, тут какая-то химия получается...
— Химия? — спросил Петр не обиженно, а даже, пожалуй, сочувственно. Он и в самом деле пожалел, что вот человек по-дурному стал на принцип. Лишился большого звания, а потом и меньшего лишился и все равно рвется что-то свое доказать. Как любил говорить бывший начальник Петра, подполковник Лялин: «Ах, что же это такое получается, вся рота идет не в ногу, один господин прапорщик идет в ногу».
— Нет, — сказал он. — Все-таки на молочарке не плохо.
— Мне молочарка — плохо! Мне молочарка — казнь! — сказал вдруг Павленко со страстью. — Но у меня рука с контузии не действует, и на солнце мне нельзя. Давление, будь оно проклято. Так что — клин...
12
... Первого мая, во время демонстрации, Петр уже стоял на трибуне — шатком фанерном сооружении, обтянутом новеньким кумачом. А мимо трибуны с флагами, с разными плакатами, с портретами вождей и героев шли девчонки из всех восьми бригад, и рабочие винзавода, и трактористы Ново-Гапоновской МТС, и ребятишки из школы имени Павлика Морозова и из другой школы — начальной... И Рая, глядя на трибуну, восторгалась своим Петей. Как он стоит! Как поднимает руку и чуть-чуть шевелит ладонью в знак приветствия.
И первое собрание, где Петя председательствовал, тоже прошло исключительно хорошо. Никто даже не заметил, как он сильно волновался, одна Рая заметила. А так все было как положено! Петя стучал карандашом по графину и говорил: «Есть, товарищи, предложение избрать президиум в составе семи человек. Возражений нет? Слово для оглашения имеет товарищ Аринушкин». И этот самый Аринушкин из мехмастерской встал со своего места и прочитал по бумажке, исписанной Петиным почерком, фамилии семи товарищей. И среди этих семи товарищей Раи уже не было, хотя раньше ее всегда как Героя выбирали в президиум. Но она не обижалась: понимала, теперь Пете неудобно ее включать, вроде как жену.
Потом он сказал хорошую речь и призвал виноградарей совхоза еще выше поднять славу своей области — этой Советской Шампани (которую он, впрочем, называл «Советской Шампанией»).
А еще Рае понравилось, что Петя на этом собрании сильно критиковал управляющего вторым отделением Гомызько, с которым никто никогда не хотел связываться. Со своего председательского места Петр заявил, что грубость и самодурство товарища Гомызько не соответствует его высокому служебному положению и высокому званию коммуниста. И все зааплодировали и закричали: «Правильно!»
А после собрания Гомызько подошел к Петру и сказал:
— Смотри, товарищ Усыченко! Я у тебя на свадьбе гулял, и твоя Рая была за мной как за каменной стеной. Но раз ты ко мне с прынцыпом, то и я к тебе буду с прынцыпом...
— Дружба, товарищ Гомызько, дружбой, а служба службой, — отрезал ему в ответ Петр.
...По новой своей должности Петр стал вникать и в виноградные дела. В каждом разговоре он старался выяснить: нельзя ли что-нибудь перестроить и выполнить в более сжатые сроки.
Если ему говорили, что нельзя, он недоверчиво качал головой и просил: «Все-таки подумайте еще, подсчитайте хорошенько свои резервы». Ему обещали, чего ж не обещать?
13
Ох, вообще-то лучше совсем не иметь братьев. Честное слово. Вслед за Павленко и у Клавки Кашлаковой случилась такая беда, просто ужасная. Ее Гену забрали. Он поругался с управляющим отделением Гомызько — очень известной в совхозе сволочью, обозвал его фашистом и гадом и уехал совсем из Гапоновки.
А оказывается, с работы самовольно уходить запрещалось. Это было тогда очень страшное преступление...
Клавка убивалась и кричала, что жить после такого случая не хочется. Но Рая говорила, что тут просто вышла ошибка, и как только выяснится, какой хороший парень Гена и еще фронтовик, орденоносец, — его, конечно, отпустят. Она пошла вместе с Клавкой к директору, чтоб та в горячке не ляпнула что-нибудь лишнее.
Директор Федор Панфилыч очень чутко все выслушал и сказал, что он бы всей душой... Но тут замешан Гомызько, а вы знаете, что это за фрукт. И дело уже не в этом Кашлакове Геннадии, который сам по себе, наверно, хороший человек... Но без подобных строгостей невозможно будет выполнить все и создать изобилие. А потому — священная беспощадность к единицам, ради счастья миллионов. И ничего тут нельзя поделать, при всем желании...
Клавка в ответ на это накричала таких слов, что если бы директор был злой человек, он мог бы засадить ее до скончания века и не так, как Гену. Но он был незлой и сказал, чтоб Рая поскорей увела эту психическую и заперла ее.
Наверно, все правильно. Но в данном случае «единицей» был Гена, и Рая считала, что невозможно к нему быть беспощадным, даже ради счастья миллионов. Она не заперла Клавку и повела ее, вздрагивающую и икающую от рыданий, прямо к тете Мане, депутату Верховного Совета.
У тети Мани как раз была большая стирка. Перед чистеньким, собственноручно побеленным ею до голубизны домиком стояли две деревянные лохани. И тетя Маня со своей многодетной невесткой Тосей наперегонки полоскали блузки, спидницы, мальчиковые рубашонки и мужицкие кальсоны. В здоровенном тазу, в котором раньше варили варенье сразу на всю зиму, громоздилась целая груда белья.
— Ох, лышенько, — вздохнула тетя Маня, выслушав Раин рассказ (Клавка ничего путем сказать не могла). — Надо зараз ехать до товарища Емченки.
Она сурово сказала Тосе, чтоб та, упаси боже, не смела, пересинить, как в прошлый раэ. А сыну Жорке, студенту, здоровенному дуролому, у которого хватает совести все лето, все каникулы валяться в хате с книжкой, приказала выводить «Победу» (тетя Маня получила ее на Сельхозвыставке тогда же, когда Рая — мотоцикл «ИЖ»).
Они еще заехали в контору за Петром: пусть и он похлопочет. Но Петр объяснил, что это неудобно, тем более Геннадий гулял у него на свадьбе, и люди могут сказать: вот выпивал с ним, а теперь заступается. И это может даже испортить дело.
Рая без особой радости подумала: вот какой Он, Петя, все может предусмотреть. А Клавка презрительно хмыкнула. Ну да что с нее возьмешь, тем более она так сильно расстроена.
— Ничего, ничего, голубе! Поедешь! — властно сказала Петру тетя Маня.
И он сразу без звука полез в машину... Товарищ Емченко, расспросив, по какому случаю такая делегация, прежде всего обрушился на Петра:
— Ты шо это, Усыченко? Ты, часом, не из баптистов?
— Да нет, — ответил тот, поежившись. — Из православных християн.
— Уж чересчур ты добрый: не виноват, не виноват. Вот с такими невиноватыми мы план на десять процентов недобрали. И сидим теперь по области на третьем месте. От заду.
Это было просто счастье, что Клавку уговорили остаться в машине, а то бы она тут устроила...
С тетей Маней товарищ Емченко говорил совсем иначе, чем с Петром...
— Вы поймите, Марья Прохоровна, как это нехорошо выглядит. Вам, как государственному деятелю, надо объяснять народу смысл мероприятий, а не выгораживать нарушителей.
Он внушительно посмотрел на старуху в коверкотвом жакете.
— Вот тут еще один адвокат ко мне приходил, Павленко! Тоже за вашего Кашлакова просил. Так я ему сказал прямо: лично бы вам лучше в такие дела не лезть. Из-за вашего либеральства вы сейчас находитесь не на том высоком месте, где находились, а у нас тут, на укреплении сельского хозяйства. И вам, Марья Прохоровна, как депутату это тоже надо учесть.
— Я, голубе, таких философий не понимаю, — сварливо пробурчала она. — Хлопец хороший, кровь проливал, как же мы его дадим засудить?
— Ничего, суд разберется, — сказал товарищ Емченко. — Без вины у нас не засудят.
Тетя Маня только покачала головой и вздохнула...
— Дырабыр, — сказала она, когда садились в машину.
— Что? — спросил расстроенный своей промашкой Петр.
— А ничего, — злобно сказала старуха. — Дырабыр...
