Дмитрий Урин - Крылья в кармане
— Какая ж она «семейная»? — перебил я. — Это всесоюзная, может даже всемирная драка!
— Тем более что всемирная! — ответил Горлов, не оборачиваясь ко мне, глядя в лицо Василию. — Тем более ее выиграть надо.
Василий сел. Сел Горлов. Мы молчали. Небо едва передвинулось в окошке и стало еще гуще.
— Что значит всемирная? — как бы с собою разговаривал Горлов. — Это как покажешь, как при случае выгодней. У меня, например, туберкулез всемирный? — повернулся он ко мне резко. — А? Всемирный? Нет. Собственный. Личный. А я в санатории видел барышню, у которой всемирный был. Это как покажешь!
Василий, положив мне на плечи тяжелые руки, повернул меня к себе.
— Ты сможешь дойти пешком до станции? — спросил он.
— Когда?
— Сейчас. Сегодня. Ночью. Я принесу сундучки. Сможешь?
Я ответил:
— Постараюсь.
Василий встал, чтобы идти за сундучками, но не сделал ни шагу, переживая какую-то тяжкую паузу. И мне, как иному музыканту, пробующему отдельные ноты в задумчивой тишине, захотелось стукнуть в гулкие клавиши отдельными словами:
— Родина. Отечество. Жена.
Мы молчали.
Пауза еще не надоела нам, не родила еще ни одного нетерпеливого шороха, когда в комнату, со свечой в руках, вошла жена Василия — Настасья.
Я, как все легко могут догадаться, никогда не ночевал в монастырских гостиницах, но уверен, что так именно, в темноту номера, где спит одинокий, скучающий грешник, входит со свечой в руке румяная послушница — щелкает ключ, видение приближается, приобретает плотность, дышит, и колеблется пламя свечи, освещая надетый на спинку стула белый китель с земскими петлицами и висящее из кармана пенсне на черной ленте.
(Они лезут отовсюду — эти продолжительные и, кажется, вечные запахи исполинской русской литературы.)
Настасья со свечой подошла к нам вплотную. Пламя дышало. С закрытыми глазами я ощущал это пламя в себе. Настасья сказала мужу:
— Начальник! Мужики заперли твоего отца в погребе. Там по ночам крысы на голос воют. Сорви замок.
— Не имею права нарушать правосудие, — ответил Василий. — Ему, дураку, только с крысами и жить следует.
Настасья стояла неподвижно.
— Отец твой! — сказала она.
— Дурак! — ответил Василий.
— Начальник! — стала кричать Настасья. Пламя ее свечи пригнулось и растеклось. — Ты и меня забудешь, и душу забудешь, и слова человеческие забудешь.
— Мы сегодня уезжаем, — перебил ее Василий. — Ты с нами поедешь. Собери узелок.
Она молчала. Капнула стеарином на скамейку, укрепила свечу и пошла обратно в темноту, где, очевидно, были двери, выходы в сени, на улицу, в жизнь.
Так ушла Настасья. Дома ее Василий не нашел. Посмотрел на следы — их было много, и вели они в разные стороны.
Через час, с сундучками на плечах, в расстегнутых шинелях, мы с Василием Семеновичем Холмогоровым шли по дороге на станцию. Мы шли в ногу, бодро, Василий пел: «И в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». Пел так громко, что его желание заглушить какую-то другую, ползущую из него песню было для меня очевидным.
За Балайбой нас встретило утро. Небо зеленело. Нам нужно было пройти через лесок и выйти к полотну железной дороги. Мы входили в лесок, как в ночь. Небо зеленело. В лесу не было неба.
За поворотом мы встретили Настасью и отца Холмогорова. Старик держал в руках огромный амбарный замок. Старик приближался к нам. Настя шла за ним, и религиозная бессонница туманом стояла в ее глазах.
— Васька, — сказал старик, — ты куда?
— В Россию, — ответил Василий.
— А меня — бросаешь?
— Не маленький, — ответил Василий.
— А землю бросаешь?
— Не зарастет, — ответил Василий.
— А жену бросаешь?
— С собой зову, — ответил Василий.
Настасья перекрестилась и обняла старика.
Мы обошли их, как сросшееся дерево, и пошли дальше. Как мне было стыдно! Как неловко! Словно это я был во всем виноват. И в том, что мы уходим, что Василия бросает жена, что новые люди распашут их землю, что произошла революция.
А разве я в самом деле так уж виноват во всем этом?
— Настя! — закричал старик, и эхо его голоса первобытным громом загрохотало в лесу. — Беги домой, собирай мешок, за ними пойдем.
— «Мы армия Буденная, та-та, та-та!» — пел Василий.
Мы спешили выйти из лесу.
Уже подходя к станции, встретили мы рессорную тачанку начальника железнодорожного строительного участка. В ней сидел бритый человек в удобном резиновом пальто и в шляпе. Он дремал, положив подзатылок надутую, как футбольный мяч, резиновую подушечку.
Завидев нас, кучер придержал лошадей.
— Вот из Балайбы люди.
Бритый снял шляпу и спросил, не знаем ли мы красноармейца Дмитрия Урина.
Я снял с плеча сундучок и поднял руку.
— Вы, очевидно, по поручению дяди моего, Шумана, из Нью-Йорка? Мне писали. Простите, пожалуйста, но мы спешим на вокзал. Будьте так добры, заезжайте в Балайбу, можете там остановиться в нашем доме. Через час мы вернемся.
Раскланявшись еще раз, я отошел к Василию, — дернул его за рукав, пошел вперед и громко запел:
— «Мы армия Буденная, та-та-та-та».
Через час на ступеньках пустой цистерны, круглой и черной, как вся земля, мы ехали на новый участок мировой драки.
Эпилог. ГодыЗаканчивая эту повесть спустя почти три года, я не могу удержаться от классического соблазна рассказать о судьбе многих действующих лиц.
Поздняя холодная весна этого года настигает меня снова в деревне. Это не Балайба. Это Людоборы, Черниговской области УССР. Сизый дождик виден вдали, и серое — чуть светлей дождя — небо висит над нами. По-зимнему запутанные в одежки дети сидят на ступеньке эмтээсовской полуторатонки и спорят, какой трактор сильней: «клейтрак» или СТЗ.
— Клейтрака бурчить сильнишэ. А шоб тягаты, вин слабый.
— А СЭТЭЗА смердыть отак смачно!
— А Клитрака тягнэ…
— А СЭТЭЗА…
Я застываю у окна, прислушиваясь к их спору.
— Тыхшэ! Спытаем агронома.
Они подходят к моему окну и, как адвокаты в суде, задают обходные вопросы.
— Одарка кажэ, шо…
Я объясняю и вижу, что меня понимают, торопят и что они в детстве своем могут спорить о том, о чем нам спорить поздно.
Председателем балайбинского колхоза состоит Пушкин. Им заключен договор с Мичуринской опытной станцией о посадке на площади «Справедливого пути марксизма», впервые в этих широтах, группы плодовых деревьев.
Горлов работает там же секретарем райкома партии.
Портной Осип Фальк уехал в Биробиджан. В прощальном письме он писал мне: «Твой дядька пугает меня тиграми. Не знаю, среди кого жил он, но меня тиграми запугать трудно».
Дядя мой Зяма Новинкер за спекуляцию золотом сослан в Карельскую область — деревня Сукоты, где занимается фотографией, пишет бодрые письма и просит прислать светочувствительную бумагу «Агфа» 9 на 12 и гипосульфит.
Дядя Шуман живет в Америке и не пишет.
Вася Холмогоров в Москве, на рабфаке философского факультета.
Его жена Настасья стала моей женой. Из-за нее я пошел в агрономы и отодвинул писательство в глубь зимних вечеров.
А старик умер. Пришлось.
<1933>
МИТРОПОЛИТ
Вдруг обнаружилось, что дети стали взрослыми.
Отец возвратился из коллегии в двенадцать часов ночи. Машина пришла на дачу ровно в полночь, в раскрытые окна слышался «Интернационал» громкоговорителей, — его играли далеко — в Москве, на Спасской башне Кремля. Вслед за тем стали звонить на кладбищенской колокольне, и шофер, смеясь, заметил, что «кладбище против Москвы отстает минуты на две». Фонари осветили меловым светом палисадники и кусты многих стволов, так что лес на мгновенье показался коротко спиленным и просторным, но после этого стал еще темней и таинственней.
Отец смотрел, как уходила машина, и не понимал, почему никто не встречает его.
На даче в большой комнате горела лампа, в маленькой — тлел ночничок. Так бывало всегда в это время, но какая-то тревога шевельнула сердце, как будто в том же ритме, не повышая и не снижая биения, подвинула весь этот аппарат ниже, — и явилась мысль: «Следовало не отпускать машину».
В это время из дачи вышла работница Нюра. С одеялом на голове и подушкой под мышкой, сонная — она шла спать на раскладушке в саду. Заметив у калитки фигуру, она остановилась:
— Игорь Михалыч?
— Да, Нюра, я. Что случилось?
— Ничего не случилось.
— А Ксения Львовна где?
— В большой комнате, сидят, читают.
— А дети?
— Спят.
— А это… Как его? Все, значит, благополучно?
— Ну да, — ответила Нюра и пошла прочь.
Оглянувшись, Игорь Михайлович увидел лес, не очень темный, в звездах между соснами, дачу, свет в окнах, такой, как всегда в это время.
