Эрнст Бутин - Суета сует
— Хорошо, — Елена Николаевна резко повернулась, пошла по магазину.
Около ближней «Эстонии» остановилась, откинула крышку, пробежала пальцами по клавиатуре. Прислушалась. Еще раз ударила по крайней белой клавише, отчего пианино высоко и жалобно вскрикнуло.
— Тембр глухой, — не оглядываясь, бросила она Вере Ивановне.
— Чего? — не понял Леонид. Он подошел неслышно и улыбался с видом, что все это, мол, ерунда, несерьезное дело, но глаза тревожно перебегали с лица Елены Николаевны на клавиши.
— Глухое чего-то. Звук, — прошипела Вера Ивановна.
— Ага, ясно, — понимающе кивнул Леонид и зашептал в ухо жене: — Ты ей скажи, чтоб плохое не брала, а то оставим Настеньке старое.
— Вот, видел? — Вера Ивановна сунула под нос мужу кулак. — Я тебе оставлю!
А все началось именно с того игрушечного красного пианино, которое Леонид имел в виду. Однажды он подарил его дочери, и Настенька, к удивлению всех, скоро уже отстукивала и песенку крокодила Гены из мультфильма, и «Пусть всегда будет солнце». Как-то ее увидела около песочницы Елена Николаевна, услышала игру девочки. Присела около Настеньки и долго смотрела, как та старательно тычет пальцем в клавиши.
— Нравится?
Настенька надула щеки, кивнула.
— Только мало их, — пояснила обиженно, указав на клавиши. — Не хватает.
— Верно, деточка, — обрадовалась Елена Николаевна. — Здесь всего одна октава, и та неполная.
Она увела девочку с собой, и с тех пор Настенька после детского сада все свободное время пропадала у нее или соседки Полины Ефимовны, дочка которой Оля училась играть на пианино. Но к Оле Настенька ходила, только когда Полины Ефимовны не было дома — редко ходила…
Однажды в воскресенье Елена Николаевна пришла к Вере Ивановне и заявила, что Настеньке надо учиться музыке. Вера Ивановна сначала испугалась, потом растерялась и на все уговоры отмахивалась, смеялась, прикрывая рот передником.
— Поймите, — Елена Николаевна прижала руки к груди, — у девочки абсолютный музыкальный слух и идеальное чувство ритма. Ей надо серьезно заниматься, поверьте мне. Ненавижу, когда родители делают из детей вундеркиндов, но в данном случае: не учить Настеньку — преступление.
— Это она в меня такая талантливая, — заявил Леонид, который, услышав, о чем речь, пришел на кухню. — В детстве я на гармошке играл. Страдания. — Он цапнул из-под рук жены огурец, с хрустом разгрыз его, почесал грудь. — Очень душевно играл.
— Я не шучу, — Елена Николаевна сверкнула глазами в его сторону. — Если вы лишите девочку музыки, она будет несчастна… По себе знаю.
Вера Ивановна еще поотнекивалась — какая, мол, из Настенька музыкантша! — но мысль о том, что дочке надо учиться играть на пианино, очень понравилась ей. Она посоветовалась на работе с женщинами. Те отнеслись по-разному: одни равнодушно пожимали плечами — твое, дескать, дело, другие считали затею блажью. Только бездетная Валя Сорокина принялась жарко убеждать, взмахивая рукой: «Покупай, Верка, покупай. Настя твоя — золото, пусть учится. Глядишь, в жизни, окромя работы, увидит хоть что-то. Как люди заживет, в театры ходить будет, на концерты разные, сама артисткой, может, станет… Не забудь тогда на ее выступление пригласить». Вера Ивановна тихо смеялась, и глаза ее туманились. Представить Настеньку на сцене она не могла: в концертах, где играют на пианино, не бывала, а если по телевизору показывали — переключала программу: барабанят невесть что! Но она ясно представляла, как Настенька сидит за пианино в большой комнате, сидит в коричневом платье, в белом переднике, и играет что-то трогательное, ласковое, теплое, а она, Вера Ивановна, топчется на кухне, выглядывает иногда осторожно в дверь — любуется. «Куплю!» — решила твердо. Леонида долго уговаривать не пришлось, ведь для Настеньки надо — значит, о чем разговор? «Жили без мотоцикла и еще проживем!» — заявил он после недолгого раздумья.
…Елена Николаевна проверила еще несколько инструментов. Наконец остановилась около одного пианино, пробежала гаммы. Улыбнулась. Пододвинула табурет, села. Задумалась, откинув голову. И вдруг резко бросила пальцы на клавиши. Тревожная мелодия — нервная, полная боли и отчаяния, неуверенности и скрытой, подспудной, пробивающейся силы, металась, ей было тесно в этом огромном и чистом зале с неживыми инструментами, ей хотелось вырваться, но она не могла, отскакивала от полированных крышек, холодных стекол витрины.
Старушки разом повернули головы.
— Этюд Скрябина, — прошептала одна.
Вторая серьезно посмотрела на Елену Николаевну. Кивнула, соглашаясь.
Юный бородатый продавец, обрабатывающий ногти уже на второй руке, медленно повернулся к Елене Николаевне, приоткрыл рот.
Когда Елена Николаевна оборвала игру и бережно опустила ладони на колени, продавец тихо подошел к ней.
— Вы извините, — юноша покраснел. — Я не знал, что вы… Извините меня. Попробуйте вот это, — он показал мизинцем в сторону стоящего в углу пианино орехового дерева. — Пусть вас не смущает, что это «Элегия». Вы попробуйте. Вам понравится, поверьте.
Елена Николаевна отрешенно смотрела сквозь него, но постепенно взгляд ее оттаял, она слабо улыбнулась.
— Спасибо.
Подошла к «Элегии», села. Осторожно прикоснулась длинными сухими пальцами к клавишам.
— «Лунная…» — вздохнула одна старушка.
— Да, да, — грустно улыбнулась другая.
Вера Ивановна покосилась на них, потом на мужа. Леонид, еще больше покрасневший, достал папиросу, крутил ее в пальцах, смущенно поглядывая на жену.
Настенька серьезно смотрела на Елену Николаевну большими глазами и вдруг заплакала.
— Что ты, что ты? — переполошилась Вера Ивановна. Схватила дочь, подняла на руки, прижала к себе, торопливо вытерла ладонью ее мокрые щеки. Виновато поглядела на Елену Николаевну. — Такая большая и мокроту развела. Не стыдно?
Елена Николаевна устало улыбнулась Настеньке. Встала.
— Вот этот инструмент надо брать, Леонид Васильевич, — сказала будничным голосом. Опустила голову, сцепила пальцы, хрустнула ими.
— Понятно, я мигом, — Леонид засуетился. Достал деньги, зажал их в кулаке, полубегом просеменил к продавцу.
Вера Ивановна, покачивая Настеньку, склонилась над пианино.
— Ну вот, видишь, и купили. И не надо будет больше к Полине Ефимовне ходить, кланяться… Нравится? Видишь, какое красивое, большое. И клавишев вон сколько. Черные, белые. Нравится?
Настенька прижалась щекой к матери. Мокрыми от слез глазами строго смотрела на пианино.
— Ну вот, золотая моя, — Вера Ивановна ловила губами мочку уха дочери, — придет время, и ты у нас будешь играть музыку Скрябина и этот… как его, «Лунный вальс». Будешь ведь?
Настенька сунула палец в рот и серьезно кивнула.
Нежданно-негаданно
Егор проснулся сразу, словно кто в бок его толкнул. Что-то разбудило, но что именно — он спросонья не понял. Повернул голову, прислушался. Все спокойно: вздыхала во сне жена, похрапывал шурин, которого Егор уважительно величал по отчеству Митрий Митрич — шибко уж важным был городской брат Марьи.
Вчера, по случаю приезда Митрия Митрича, который прикатил на субботу-воскресенье поохотиться, Егор малость перепил и теперь чувствовал себя неважно: гудела, разламывалась голова, повис под ложечкой кисло-сладкий липкий комок.
«Эт, язви тя, охотник — ни ружья, ни припасу, ни лыж, — беззлобно подумал Егор, прислушиваясь к трелям шурина. — Не мог уж, зараза, беленькой, что ли, купить? Набрал какой-то отравы, вермутища поганого. Все ловчит, чтоб подешевле да посердитей, а ты хворай теперь…» Он тяжело сполз с койки, сунул ноги в остывшие за ночь валенки. Подошел, пошатываясь, к двери, набросил на плечи полушубок и вышел из избы. «Освежиться надо — авось полегчает».
На улице свирепствовал мороз. Луна, окруженная радужным кольцом, повисла в беззвездном небе, точно белый пятак, и в ее неживом свете все вокруг было ясным и четким, словно отмытым и очищенным.
Егор остановился на крыльце, качнулся от ударившего в голову студеного воздуха, пахнущего хвоей и снегом, жадно глотнул эту бодрящую благодать, поежился, когда первая волна озноба пробежала по телу, покрывая кожу шершавыми пупырьками. Огляделся.
Изба Егора стояла у самой опушки леса, с трех сторон окруженная такими же теплыми когда-то и обжитыми домами, которые все вместе носили немного легкомысленное, но веселое название Пятнышко. Но как стали укрупнять колхоз, соседи разъехались кто куда — кто на центральную усадьбу, а кто и вовсе в город — и остался в бывшей деревеньке один Егор, который, чтоб не приставало колхозное начальство, оформился лесником и, довольнешенький, докуковывал с суровой на вид, молчаливой женой оставшуюся жизнь — летом шустрил в лесу, справляя свои новые бессчетные обязанности, зимой гонял с заезжими городскими зайцев и лис или помогал мужикам вывозить дрова.
