Марк Ланской - Опанасовы бриллианты
…На второй день Захарова вызвал заместитель начальника управления милиции комиссар Антипов.
После короткой беседы комиссар сказал:
— Мы думаем назначить вас на должность оперативного уполномоченного. — Антипов поднял глаза и, улыбнувшись, добавил: — Ну, и, конечно, представить к присвоению офицерского звания.
Захаров смутился.
— Товарищ комиссар, не рано ли с офицерским званием? — спросил сержант, озабоченно сдвинув брови. — И потом, ведь я… заочно учусь на юридическом факультете университета. Не помешает ли новое назначение учебе?
Комиссар откинулся в кресле и, некоторое время помолчав, точно что-то прикидывая в уме, сказал:
— То, что вы заочно учитесь в университете и учитесь, как мне это известно, успешно — похвально. Это, во-первых. Во-вторых, ваши опасения о том, что новая должность помешает учебе, — это вы, молодой человек, совсем напрасно. Наоборот, она поможет вам успешней завершить образование. — Закончив свою мысль, Антипов поднялся с кресла.
— Но это не все, — уверенно и молодо прошелся по кабинету комиссар. — Сколько времени у вас осталось на практику?
— Десять дней.
— Этого вполне хватит. У нас есть для вас одно серьезное задание. Нужно немедленно выехать в Ленинград. Вы готовы?
— Так точно, — по-военному четко ответил Захаров и сам удивился той твердости, которая вдруг прозвучала в его голосе.
…Проститься с Наташей Николай так и не зашел: незачем, не по пути. Нет у него ни дач, ни комфортабельной квартиры, ни «Зима». Один милицейский свисток, который бросает в дрожь ее матушку.
Сборы в дорогу были недолгими.
…Провожать Николая пришли Карпенко, лейтенант Ланцов и Зайчик.
На Ленинградский вокзал приехали за двадцать минут до отхода поезда. Публика совсем другая, пассажир здесь не тот, что на нашем: чинный, степенный, несуматошный, — мелькнуло в голове Николая, когда вышли на перрон. Проходя мимо крайнего вагона, он услышал, как вплетясь в гулкие слова диктора, объявлявшего посадку, его окликнул чей-то знакомый голос. Повернулся, но никого не увидел.
— Гражданин следователь, не узнаете? — вновь раздался тот же голос справа. Николай остановился. Из-за решетки вагона, в котором обычно перевозят заключенных, на него смотрели серые печальные глаза.
— А, Максаков? Здорово, дружище! Как дела?
— Как видите… На троих сорок лет.
— Ого! Сколько же вам?
— Десять. Здорово?
— Да, порядочно, — ответил Николай, не зная, что еще можно ответить в таком случае. — Ничего, Максаков, будешь работать с зачетом — вернешься лет через пять. Только мне тогда уже больше не попадайся, — строго закончил он.
— Попробуем, — отозвался Толик.
Махнув рукой провожающим, которые не поняли причину его задержки и нетерпеливо ожидали у третьего вагона, Николай с разрешения начальника конвоя передал Толику пачку «Беломорканала» и спички.
— Гражданин следователь, а я на вас не в обиде. Прошу вас еще об одном, если не сочтете за трудность — бросьте в почтовый ящик вот это письмецо.
Николай взял просунутый сквозь решетку серый измятый треугольник письма и, положив его в карман, пообещал отправить.
— А вы далеко?
— В Ленинград, — ответил Николай и, уходя, пообещал, что на следующей большой станции подойдет к его окну.
Но вот, наконец, паровоз своим зычным гудком известил отход. Николай обнял мать. По-русски, три раза поцеловав ее, он крепко пожал руки провожавшим друзьям и вошел в тамбур.
…Понемногу волнение проводов улеглось. Николай вспомнил о просьбе Толика, которую он забыл выполнить. Достав письмо из кармана, Николай расправил его на ладони. Оно было адресовано Кате. Некоторые буквы были неразборчивы и расплылись. «Наверное от пота. Носил в грудном кармане…» — Николай решил запечатать письмо в новый конверт и написать адрес чернилами.
Доставая из чемодана конверт, он вспомнил Катюшу. Курносая, с косичками, которые она аккуратно укладывает веночком на голове, с ямочками на румяных щеках, она могла показаться на первый взгляд легкомысленной. Особенно, когда улыбается. Но если внимательно всмотреться в ее глаза, печальные и умные, то видна в них большая душа. Такая может любить и быть преданной.
«Все-таки интересно, что же он ей пишет?» — Николай хотел было раскрыть письмо, но сразу устыдил себя за любопытство.
Запечатал измятый треугольник в конверт и аккуратно, почти чертежным шрифтом, вывел адрес Катюши.
За окном развертывался подмосковный пейзаж: поля, перелески и снова поля… Зелеными островками изредка выплывали деревни. Стояла пора уборки.
«Нет, тут не просто любопытство, — решил Николай. — Тут другое. И в этом положении человеку можно помочь! Ведь в сущности он может быть хорошим парнем». Николай разорвал конверт и развернул письмо.
Все тем же химическим карандашом было написано:
«Здравствуй, дорогая Катя!
Что случилось, того уже не поправишь. Знаю, что больше мы никогда не встретимся. На прощание хочу сказать тебе, что люблю тебя. Больше уже так никогда не полюблю. В тюрьме пришлось о многом передумать. Ненавижу себя за свое прошлое и презираю то, чем гордился раньше. Знаю, что на это письмо никогда не получу ответа, но я хочу, чтоб ты поверила, что я еще не совсем пропащий человек. Жизнь свою хочу начать сначала. Мне дали десять лет. Сейчас мне двадцать два. Если работать с зачетом, то этот срок можно отработать за 5–6 лет. А ты меня знаешь. Пусть лопнут мои жилы, если не буду за одну смену давать по две-три нормы. Вернусь к тридцати годам и буду учиться. Работать и учиться.
Прощай, Катюша.
Не вспоминай меня. Так будет лучше. Если можешь, прости за все. Анатолий».
В этом коротком письме было еще что-то такое, что не написано в словах, но проступало между строчек. Преступник, проклинающий свое прошлое. Исповедь человека, который вдруг понял смысл и красоту жизни, а поняв, потянулся всем сердцем, всем своим существом к добру, к правде, к свету. Николай был уверен, что в письме — правда. Правда, купленная ценой первой, большой любви в ее самом чистом и нежном цвету.
На первой же станции, в Клину, Николай опустил письмо Толика в почтовый ящик. Вместе с треугольником в конверт он вложил еще маленькую записочку, в которой написал:
«Катюша! Если вы вздумаете ответить на это письмо, то ответ должен быть только хорошим. Во имя всего доброго — плохих писем не посылайте. С этой просьбой к вам обращается неизвестный вам пассажир, который едет в одном поезде с Максаковым. Только вагоны у нас разные. Письмо это он просил опустить в почтовый ящик. Простите за любопытство, но я его прочитал и вложил в новый конверт».
Вернувшись в купе, Захаров, от нечего делать, взял со стола книгу соседа, который, по-детски полуоткрыв рот, сладко всхрапывал.
Роман принадлежал известному в стране писателю Стогову и имел довольно странное и интригующее название «Зори бывают разные». Перед титульным листом был помещен портрет автора. Всматриваясь в крупные черты доброго лица Стогова, Захаров подумал: «Какие все-таки в твоих романах счастливые концы. Всегда у тебя обязательно кончается свадьбой и здоровыми детишками. А ведь в жизни часто бывает совсем по-другому. Бывает и так: умом летишь, а сердцем падаешь. А впрочем, может быть ты и прав. Мой роман и роман Толика еще впереди!..»
И тут Захаров вспомнил старую пословицу, которую он однажды слышал от матери: когда ты потерял деньги — ты не потерял ничего, когда ты потерял друзей — ты потерял половину, когда ты потерял надежду — ты потерял все…
Э. Офин
Узелок
Пляж начинался сразу же у накатанного до блеска пригородного шоссе. Многолюдно было на пляже, и никто не обратил бы внимания на зеленый «Москвич», лихо свернувший с шоссе, если бы вслед за ним не появился милицейский мотоцикл.
Автоинспектор поставил свою машину у края асфальта и, не щадя начищенных до блеска сапог, быстро прошагал по глубокому песку к уже снимающему пиджак водителю «Москвича».
— Прошу предъявить водительское удостоверение, гражданин, — вежливо потребовал он.
— А в чем дело, товарищ лейтенант? Я, кажется, не нарушил… — нахмурился автомобилист.
— Это только вам так кажется, — сказал инспектор. — С какой скоростью вы ехали?
— Ну, тридцать… может быть, сорок километров в час…
Лейтенант покачал головой.
— Сорок километров? А вот мой спидометр, когда я хотел за вами угнаться, показывал семьдесят.
Автомобилист огляделся. Увидев, что отдыхающие с интересом следят за происходящим, он снова слегка покраснел.
— Знаете что, товарищ инспектор, я ведь не мальчик, чтобы выслушивать нравоучения. Машина моя собственная, и если вы считаете, что есть нарушение, — оштрафуйте, и делу конец.
