Владислав Николаев - Мальчишник
— После четвертого курса мы с ним на практике вместе были. Знаю его чуть не с пеленок и не упомню случая, чтобы хоть раз в рядовых походил. И там, на практике, его сразу в начальство возвели, командиром отряда поставили. У него рабочие карты, деньги и все прочее. Помню, с неделю мы стояли на окраине какого-то пыльного улуса. В Казахстане дело было. Не улуса даже, а районного городка. По утрам Степан выдавал нам под расписку карты, а вечером, после маршрутов, отбирал их и запирал в железный сейф. Работали, как всегда, в поле, без выходных, и это случилось, на мое счастье, в воскресенье. С утра дул ветер, змеил по степи пыльную поземку. После завтрака я что-то замешкался у костра, а когда подошел к Степану получить свои карты, он мне вдруг заявил:
— Ты уж их получил, вот только расписаться забыл.
— Да ты что, Степан! Я и в руках их сегодня не держал!
— У меня в сейфе их тоже нету. Кроме тебя, некому взять.
— Не брал я.
— Брось дурочку валять! Ты только что был тут.
— Не был я у тебя.
— Хочешь под статью меня подвести? Не выйдет! Ставь свою роспись в книжке!
— С какой стати, ежели я не брал карты.
— Ах, так! Сделаем тогда по-другому. Акт составим, и рабочие подпишутся как свидетели.
И что ты думаешь? Написал акт, позвал рабочих.
— Дурень, опомнись! Что ты делаешь? Карты наверняка где-то здесь, в машине или у тебя в сумке. Не труса праздновать надо, а искать.
В распоряжении Степана находился обшарпанный «газик». Это ему так нравилось, что он и спал, и ел в машине. Сейф, разумеется, хранился там же. По утрам он выкладывал карты на сиденье, становился одной ногой на приступку «газика» и созывал геологов: получайте, расписывайтесь. Вручение карт напоминало своей торжественностью подъем флага. Трясу я Степана за грудки и чувствую: не послушается — пристукну, придушу, как щенка. И он, видно, почувствовал мою решимость, струхнул малость, даже под машину полез искать, но карт нет нигде, словно в воду канули. Снова пристает ко мне:
— Пиши расписку! Иначе и рукоприкладство тебе зачтется. Свидетели есть.
А я остыл тем временем, пораскинул мозгами. Карты лежали на сиденье. Дверцы в машине распахнуты, и продувает сквозь нее ветер, дверцы так и ходят взад-вперед. Ну, ясно, подхватило карты и унесло в степь. Но одному их там искать — все равно что иголку в стоге сена: ни конца, ни краю той степи, глазом не объять.
И со Степаном говорить о поисках бесполезно: перепугался до смерти, прет на меня с распиской и слушать ни о чем другом не хочет.
Махнул я на него рукой и направился в улус. На одном из домов красная вывеска: «Райком ВЛКСМ», дверь распахнута настежь. Обрадовался: несмотря на воскресенье, может, кто-то есть. Толкнулся в первый попавшийся кабинет. Сидит за столом лохматый парнишка. Выпялил глаза на мою грудь, рот раскрыл. Я ему про дело толкую, а он все таращится на грудь и ни черта не слушает.
— Значит, вы мастер спорта? — вдруг перебил он меня.
— При чем тут мастер! — рассердился я.
— Но у вас на груди значок мастера спорта СССР.
— Ну, мастер. Но это к делу не относится.
— Очень даже относится! — обрадовался парнишка. — Послушайте! Вы нам должны помочь.
— Вот так здорово! Я пришел за помощью, а ты, значит, сам ее хочешь получить.
— У нас сейчас футбольный матч. Играем с соседним районом. Во что бы то ни стало мы должны выиграть, и вы нам поможете! Бежимте быстрее на стадион. Надо успеть футболку надеть и бутсы.
Парнишка прыгал вокруг меня, дергал за рукав, умоляюще заглядывал в глаза.
— Да не футболист же я, всего-навсего борец.
— Это неважно. Все равно мастер спорта! И в футбол у вас должно получиться лучше, чем у других.
— Я бутсы ни разу в жизни не надевал.
— Ничего, наденете. Понравятся, я вас уверяю, А сейчас бегом на стадион. Опаздываем. После матча займемся и вашими картами.
Парнишка, оказывается, все понял, о чем я ему толковал. И я заколебался:
— Но их за сто километров унесет!
— А что делать? Люди пришли смотреть футбол.
— Ладно. Только с условием: плохо ли, хорошо ли сыграю, забью гол или не забью, вы мне непременно поможете.
— О чем речь! Честное комсомольское!
Ногам в бутсах было тесно и непривычно. Уже через десять минут не то что бегом — шагом передвигаться не мог. За весь матч только раз и подкатился ко мне мячик. Ударил со злости что есть мочи. На стадионе вдруг поднялся душераздирающий рев. Оказывается, мяч влетел в ворота.
А после матча на весь стадион по радио объявили: «Единственный гол забил геолог Николай Коркин. Он просит зрителей помочь ему отыскать в степи утерянные геологические карты». Не подвел, значит, комсомольский деятель, сдержал слово.
За околицу высыпало человек двести. Болельщики все. Первую карту нашли недалеко от нашей стоянки. Ее прижало ветром к кустам колючки. А вторая как сквозь землю провалилась. Каждую кочечку, каждую ямку километров за десять вокруг руками ощупали — нет и нет! Вечер опустился. Люди обратно в улус потянулись. Я тоже отчаялся найти, но не поворачиваю, иду все дальше и дальше. На горизонте муравьиной кучей юрта обозначилась. Загадал себе: вот дойду до нее и поверну.
В юрте горела плошка. На кошме, скрестив калачиком ноги, сидел старик-казах с узкой реденькой бородой, сидел, пил из поставленной на ладонь пиалы зеленый чай и, прищурив глаза, завороженно смотрел на стену, а там, на войлочной стене, висела приколотая моя карта. Старик любовался, глаз не мог оторвать, будто не карта была перед ним, а невесть какая картина. И чтобы не обижать пастуха, я выменял у него карту за охотничий складной нож. В придачу еще дал открытку, завалявшуюся в кармане, — пышный пейзаж с пальмами и морем, приколол ее вместо карты на стене, старик остался очень доволен сделкой…
— Чем же кончилась вся эта история? — мрачно спросил Герман.
— Тем и кончилось. Принес карты Степану. Он сделал вид, что ничего не произошло.
— Хоть извинился перед тобой?
— Не помню.
— Узнаю Коркина. Деликатнейший из деликатных! Благороднейший из благородных! Грубого слова никому не скажет. Пальцем никого не тронет. Все видит, все понимает — где подлость, где грязь, сам никогда не замарается и втайне гордится своей нравственной чистотой.
— Ты, как всегда, сгущаешь краски.
— Нисколько! — Герман с силой швырнул в кусты потухшую папиросу. — Насквозь вижу тебя! И убей, не могу понять, как ты после всего этого можешь с ним работать!
— Так уж обстоятельства сложились: направили в одно место.
— Обстоятельства! Жалкое слово!
— А что бы я мог сделать?
— Перейти в другую экспедицию! Нет, это тоже игра в благородство. Орать надо было во все горло, чтобы все слышали: шкурник, живодер, родную мать за полушку погубит, не то что какую-то там геологическую партию! И сейчас мы не тряслись бы от холода и голода, не выкручивали бы шеи, заглядывая в небо! Не побирались бы по чужим людям!.. Хочешь — обижайся, хочешь — нет, только я должен тебе сказать: в бедственном положении нашей партии больше всех повинен ты, ибо как облупленного знаешь Мордасова и тем не менее доверился ему.
Черные глаза Германа метали громы и молнии, на остро обозначенных скулах под курчавой бородкой проступили багровые пятна — как бы зашаяли раздутые ветром угольки под пеплом; борода стала казаться словно приклеенной, и за ней легко угадывалось совсем еще мальчишеское энергичное смуглое лицо.
Герман, конечно, максималист, никогда не знает золотой середины, но сегодня он прав на все сто: нельзя было доверяться Мордасову… Что-то новое, мужское, яростное прорастало в душе Коркина.
Покуда сидели на бугре, солнечный диск закатился краешком за холм, окрасился в предвечерний багряный цвет, и по листам березки потекла вниз уже не стеклянная река, а кровяная, красная. Лишь низкорослые елки остались все такими же темными, как и час назад.
Коркин припомнил, что такие елки растут в здешних местах всегда кучками — по пять-шесть, а то и по десятку вместе. За все годы работы на Приполярном Урале он не видел ни одной одинокой елки.
Коркин не поленился, свернул с прямого пути и вплотную подошел к ближайшему семейству.
Деревца стояли ствол к стволу, сцепившись наполовину усохшими колючими лапами. Елки будто крепко-накрепко держались за руки, и нельзя было свалить ни одной из них, не свалив всех остальных…
Здесь, на Приполярном Урале, только так и могут выстоять деревья, сцепившись за руки, обогревая друг друга дыханием, в родстве и дружбе не на жизнь, а на смерть. Выстоять против гиперборейских ветров, полярных стуж и сокрушительных снеголомов.
Это деревья! А люди? А людям, наверно, и этого мало. Им еще нужно каждый день, каждый час знать, верить, что где-то на Большой земле о них помнят и думают.
