Федор Панфёров - Бруски. Книга II
«Что же это? – растерянно, не понимая Богданова, думал Кирилл. – Почему он вот так, вот эдак? Почему, почему? – спрашивал он себя, рассматривая на ладони значок члена правительства. – Степану? Ах, да, да, Степану… отдать? Степану отдельную квартиру отстроить? Отстроили… там, в парке… Надо его переправить туда. Да, да… Ах, черт! Как ошарашил он меня… ага, да, да, – начал он успокаиваться. – Глуп я. Читать надо. Не читал ведь с весны. Член ЦИКа, дураком нельзя быть… Теперь машина завертелась… читать надо…»
И Кирилл засел за книги. Однажды он попросил у Богданова:
– Дай мне что-нибудь почитать о товарище Бруно… Бруно… как его еще там? Вот и забыл.
Богданов посмотрел на него, чуть усмехаясь.
– О Джордано Бруно?
И дал Кириллу книжечку: «О великих людях».
Да, это был стыд, большой стыд, от которого Кирилл сгорал, как от чахотки. Он вычитал, узнал, что Джордано Бруно родился в 1548 году, был последователем Коперника, скитался, сидел семь лет в темнице, потом в 1600 году 17 февраля живым сожжен в Риме… и Кирилл покраснел: надо же было причислить Джордано Бруно к сверстникам Ленина.
В эти дни Кирилла и позвали к Фоме Гурьянову.
2
…Утро наступало торжественно, съедая разноцветные краски зари за Шихан-горой.
На крыльце конторы сидел человек, обутый в лаптишки: ноги у него были обернуты в кремовые онучи, а за спиной блестел котелок военного образца.
– В великом раю живете вы, – говорил он, задерживая коммунаров. – Рай земной сыскали, – восхищался он. – На земле человек беснуется… а должен он жить тихо и мирно, как камень…
– Какой камень! Иной так с горы летит – пыль столбом… Ты откуда будешь, человек? Многие у нас бывали, а такие еще нет, – расспрашивал его Шлёнка.
– А изъездил я весь мир. В Риме был, в Иерусалиме был.
– И в Иерусалиме?
– Везде был… рай земной искал – не сыскал, а у вас вот сыскал.
«Где это я его видел?» – думал Кирилл, вспоминая почему-то фронты, набаты…
– Человек многие тысячи лет искал рай… и рая не нашел.
Услыхав вновь про рай, Кирилл обозлился:
– Гони! В три шеи, Шлёнка, гони!
– Кого?
– Вот этого христосика. Ну, марш восвояси!
– Что-с? – Человек, оскорбленный Кириллом, вскочил и вытянулся по-солдатски, выдавая себя.
– У-у, сволочь! Где служил? – спросил Кирилл, наступая на человека. – Белопогонник? Рай ищешь?
Человек сгорбился и заковылял со двора коммуны, ворча:
– И в раю, видно, собаки водятся…
– "Что-о? – закричал Кирилл и спохватился. – Фу, чего это я расстраиваюсь?… Задержать надо… Ах, черт… Вот дурак, не задержал… Побегу, – Кирилл кинулся вслед за человечком по направлению к Широкому Буераку, решив непременно задержать его, а потом обязательно зайти к Фоме Гурьянову.
3
Фома умирал.
Сухой и до болезни, он теперь высох так, что казалось – если постучать по нему пальцем, он загремит, точно прорванный барабан. Он лежал на кровати в передней комнате за занавеской, откинув голову назад, выпятив ржавый кадык. Рядом с ним сидела Зинка и растирала его костлявую грудь.
– Не три!., не трогай меня!.. – сердился он, закатывая глаза, и, ровно жалуясь на себя, просил: – Зинушка… ты не сердись… Я не на тебя… Я ведь…
– Фомушна… милый… Ох, Фомушка! Ну, я вот так, – она раскрыла кофту и горячей грудью прислонилась к его сухой груди и, видя, как у него на лице начинал играть румянец, успокаивающе шептала: – Вот и посветлел. А это зря ты: «умру». Умрешь – с тобой в гроб лягу, в гробу с тобой буду…
– Гнить? Гниют ведь в могилке, Зина. – Фома морщился, – Это пойми. Ты плотнее, плотнее приляг. Нарывы у меня внутри, вроде чирьями кругом обсыпало… Эх, промахнулись мы с тобой, промахнулись… Ты не плачь, слезами не поможешь. Сундуки-то здесь? – он щупал рукой край высокого, обитого железом, со звоном, сундука.
А у двора крутился Никита. Он знал – сын Фома умрет. Врач сказал: «Гнойный плеврит… задушит… поздно хватились», Фому Никите было жаль: своя кровь-плоть. Фома умрет, не вернется. Тут ничего не поделаешь; человек не властен в своей жизни. Что на роду написано, тому и быть… Да… Но Фома своей смертью разрушает дружбу Гурьяновых с Плакущевым. После смерти Фомы Зинка уйдет, заберет с собой добро – сундуки, дом, рысака серого в яблоках, землю… Все заберет. Они, бабы, такие. Как что – фыр, и нет ее… около другого мужика вертит-юлит. Такие они, бабы… И Никита решал… Рвануть! Так рвануть, чтоб Зинке потом и нести нечего было. Маркел Быков так, например, однажды поступил. Приехала к нему из Астрахани богатая тетка. В Астрахани с мужем рыбными делами промышляли. Муж умер, тетка в Широкий Буерак приехала. Так он хитер. Что сделал? Тетка заболела – он к ней подкатился сыром-маслом: Купчую сварганил – все имущество Быкову тетка запродала для виду. А так – перед иконой слово с него взяла: до гробовой доски кормить, поить ее. Слово свое сдержал перед богом Маркел. До гробовой доски поил, кормил тетку… Только гробовую-то доску приблизил: больную тетку положил в хлев, на крючок запер, а ребятишек через плетень заставил ее дразнить. Тетка ума лишилась, а потом с крутого оврага у церкви бухнулась – и дух вон… Вот хитер! А Никита? Дурак, сундуки отдал. Вчера Зинке говорил:
– За Волгой сто сел – а то и больше – нагло вымахало. Того и гляди, Широкое вспыхнет. Пожары кругом. Сундуки-то с одежонкой к нам в подвал бы надо, не то останешься наг и бос…
Не дала Зинка сундуков. Чует, стерва кособокая, чем пахнет. А Фома? Фома все равно умрет… Покойников назад с могилок не таскают. Эх, ты-ы! Всего недели три тому назад отделили его от Гурьяновых. Конечно, отделили так, для виду… и бедняк он теперь. Илья в совете грамотку написал – бедняк. Себя тоже отделил – бедняк. Никита один остался – бедняк. Хорошо при советской власти жить. Это уж верно. Раньше… Раньше мало ль что было? То раньше, а теперь Никита за советскую власть… Только вот сундуки. Никита однажды видел в одном сундуке: шуба на хорьковом меху с волчьим воротником, Ильи Максимовича шуба. Он носил, когда старшиной был. Чай, бывало, в шубу разоденется, сапоги валеные расписные – на ноги, шапку каракулевую – на башку, сядет в сани, куда тебе барин. По улице поедет – народ весь в пояс ему поклон. Вот он какой был. И куда все от человека девалось? Теперь он с виду, как и все… от хозяйства отстал, подался – народ учит… все в Полдомасове больше торчит… там с этим… с Петькой Кульковым. Мир собираются перевернуть. Пускай! Никите вон сундуки бы. А то Фома зачем-то вчера за Кирькой Ждаркиным посылал. Вот еще выдумает – махнет все добро в коммуну. Не-ет, Зинка не пойдет: на то она и баба. Скажет: Кирька меня покинул, меня на Ульку променял… а теперь я ему свое добро… Не-ет, шалишь! А покараулить Кирьку надо… пускай придет когда…
Никита сидел в избе рядом с Зинкой и вытирал рукавом мокрые глаза, бормотал:
– Чего уж… Умрет… Не сберегли молодца такого…
– Верно, батюшка родной, умру, – Фома закашлял и, показывая на отца пальцем, притянул к себе Зинку. – Гляди, волк около тебя… стережет… Уходи… куда говорил – уходи… Бегом уходи… туда… на это… на…
Никита догадался, куда толкает Зинку Фома, и махнул на него рукой, словно бросая ему в лицо горсть песку:
– Чего орешь? В безумии он, Зинаида.
– А мне рубашку дай… остыну скоро… – закончил Фома.
– Тятенька… Ты ушел бы… Уйди… – шепнула Зинка, поднимая крышку сундука. – Как тебя увидит, так и умирать собирается… Ушел бы…
– Чай, отец я? – так же тихо ответил Никита и заглянул через Зинку в открытый сундук.
В сундуке поверх лежала шуба с волчьим воротником, в углу – сапоги с узкими носами, с лакированными голенищами, а дальше – ротонды, бекешки, куски сарпинки и вязаные теплые рубашки… И как это вышло – Никита сам не помнит: вскинул руки, через согнутую Зинку, точно вилами, поддел все, что было в сундуке, и, напрягаясь, взвалил к себе на грудь.
– Ах, батюшка, – тихо, боясь, как бы не растревожить Фому, зашипела Зинка на Никиту. – Проклятый! Ох, проклятый обжора… Ох, ты… – и села на край сундука.
– Зи-ина, – со свистом прохрипел Фома. – Возьми. Отними. Зубами отними. Вот я встану, вот я встану. Ну, видно, конец тебе пришел, старому черту. Дай мне ножик. Ножик дай. Ножик! – выкрикнул он и в судорогах упал на кровать.
В эту минуту и вошел в избу Кирилл Ждаркин.
Поняв сразу, в чем дело, он толкнул Никиту.
– Положи. Ну-у! И марш.
Никита растерянно затоптался:
– Пособить хотел… А она, баба, крик подняла. Баба. Вот баба, разрази бог, – и, согнувшись, вышел в заднюю комнату.
Кирилл и Зинка долго успокаивали Фому. Кирилл держал его за руки и смотрел в угол. В углу в сосновом бревне зияла раковина – эта раковина образовалась оттого, что из бревна выпал сучок. Кирилл когда-то все собирался заделать раковину: в нее набивались тараканы и по ночам, разбегаясь по стене, шуршали, как мелкий дождь по крыше. Раковина напомнила ему, как, бывало, по утрам кричал поросенок-уродец, как за стеной во дворе канителилась Зинка с овцами, коровами, как она из-за пустяков ругалась со своей помощницей – девкой. Он посмотрел на Зинку. Те же знакомые глаза – большие, серые, с синими ободками. Почти ничего не изменилось. Да, в его бывшем доме почти ничего не изменилось. Даже во дворе те же клетушки, те же дубовые стойки под сараем, и тот же колодец с аккуратным навесом. И Кирилл еще раз с отвращением посмотрел на раковину, где и теперь копошились тараканы, и ему захотелось сказать:
