Владимир Беляев - Старая крепость
У ворот усадьбы Стародомских топчется запряженная в линейку их тощая лошадь. Чтобы отвезти Юзика к поезду, его отец снял с линейки черный фургон – собачью тюрьму.
– Давай, тато, скорей. Опоздаем, – раздался за воротами голос Куницы, и он выбежал на улицу.
Куница одет по-праздничному. На нем голубая шелковая рубашка, сшитая из куска скаутского знамени – из того самого куска, который достался ему по жребию. Ворот рубахи наглухо застегнут; новенькие перламутровые пуговки так и переливаются на голубом шелке. На Кунице какие-то особенные серые брюки, чуть ли не из настоящей шерсти, на ногах деревянные сандали. Я никогда не видел Юзика таким нарядным, гладко причесанным. Ишь нарядился, прямо франт!
– Ну вот… сейчас поедем, – увидев нас, тихо сказал Куница. Видно, ему было не по себе в этом наряде – он стыдился и своей новой рубашки, и новых штанов.
– Это все твои вещи? – спросил Маремуха, показывая на маленькую плетеную корзинку.
– Ага, мои! Тут белье, пирожки… – устанавливая корзинку на линейке, сказал Юзик.
Вышел кривоногий Стародомский с кнутом в руках.
– Тато, можно, чтобы хлопцы тоже с нами поехали? – попросил Куница. – Они пришли провожать меня.
– Ладно, садитесь, – разрешил Стародомский. И пока он расправлял поводья, мы уселись на линейку.
– А твоя мама не поедет? – шепнул Маремуха.
– У мамы ноги опухли, ревматизм, – сказал Куница.
Линейка трогается.
Мы едем к вокзалу. Тощая лошадка хорошо бежит. Линейка так дребезжит и подпрыгивает на камнях, что нам трудно разговаривать друг с другом. Лишь за городом, выехав на мягкую и ровную проселочную дорогу, мы заговорили, и Куница напомнил мне:
– Так гляди же, пиши!
– А к нам сегодня Григоренчиха с Котькой за вещами прибежала. Ее выпустили, а доктор сидит! А может, его уже расстреляли? – прошептал Маремуха, поглядывая на Куницыного отца.
– С Котькой? А откуда взялся Котька? – насторожился Куница.
– Из Кременчуга приехал. Наверное, горничная ему написала про все, вот он и вернулся, – объяснил Маремуха.
– И у вас живет, да? – насупившись, спросил Куница.
– Нет, что ты! Он не у нас. Он у Прокоповича живет, у директора. Прокопович их взял к себе на квартиру, – ответил Петька.
– Вы смотрите не поддавайтесь Котьке! – сказал Куница. – Он сейчас подмазываться к вам будет.
Но вот показался вокзал. Нам уже виден хвост поезда, который повезет Куницу в Киев.
Эх, счастливый Юзька, уезжает! Хорошо, наверное, жить в Киеве! Ведь Киев большой, красивый город, в нем много трамваев и совсем рядом протекает Днепр. Я бы с удовольствием поехал с Куницей вместе.
У железной ограды вокзального палисадника Стародомский осадил лошадь и, соскочив с облучка, привязал поводья к стволу клена. Через маленький грязный зал мы вышли на перрон. Посадка уже началась. В окнах вагонов видны люди.
– Давай-ка сюда, Юзьку! – показал Стародомский сыну на предпоследний вагон, в котором было не так много народу. – Этот до самого Киева пойдет? – на всякий случай спросил он у стоящего в тамбуре красноармейца.
– До Киева, отец, до Киева, – ответил красноармеец, поправляя пояс.
– А ты, служивый, в самый Киев едешь? – осторожно спросил у красноармейца Стародомский.
– Я – дальше, в Брянск. В Киеве у меня только пересадка, – охотно объяснил красноармеец.
– Сделай такую милость, присмотри по дороге за моим сынком! – попросил Стародомский. – Он у меня в первый раз по железной колее едет.
– Ладно, не пропадет. У меня рядом полка свободная, – сказал красноармеец.
И вот Куница в вагоне. Через окно видно, как белеет на верхней полке его корзинка. Он расстегнул воротник рубашки и высунулся к нам. А мы стоим на перроне рядом с низеньким отцом Куницы. Тяжело бывает провожать знакомых, видеть перед собой мелькающие вагоны отходящего поезда, еще тяжелее провожать друга, товарища, с которым прожито столько веселых и тревожных дней…
А когда загудел в последний раз паровоз и поезд тронулся, я, глядя на уходящие вагоны, почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Квадратик последнего вагона становится все меньше и меньше, стихает далекий стук колес, расходятся с перрона люди, и вскоре пассажирский поезд, увозящий Куницу, исчезает за поворотом в желтеющем широком поле.
ОДИННАДЦАТАЯ ВЕРСТА
На другой день после отъезда Куницы Маремуха принес мне лобзик. Еще вчера я просил его об этом. Я хотел лобзиком пропилить дырку в стенке крольчатника, чтобы устроить там турманам настоящую голубятню. Я уже и досок припас для нее и гвоздей. Прежде чем приняться за работу, я предложил Петьке поесть вместе со мной. Тетка ушла на речку полоскать белье и оставила мне в глиняной миске гречневой каши с молоком. Вооружившись деревянными ложками, мы с Петькой сели за стол и принялись за кашу. В это время из своей комнатки к нам на кухню вышел Полевой.
– Тише! Ложки поломаете! – засмеялся он, остановившись у порога.
Петька Маремуха сразу присмирел и отложил ложку.
– Слушайте, молодцы, кто из вас знает дорогу в Нагоряны? – вдруг спросил нас Полевой.
– Я знаю. А что?
– Хорошо знаешь? – пытливо посмотрел на меня Нестор Варнаевич. Широкоплечий, лохматый, он стоял в дверях, загородив собой весь проход. Ворот его гимнастерки был расстегнут, на груди алели три остроконечные красные полоски – их звали «разговорами».
– А как же? Хорошо знаю! У меня там дядька живет, – сказал я, предчувствуя какое-то интересное дело.
– Мне надо за фуражом съездить, – медленно объяснил Полевой. – Хочешь прокатиться со мной?
Еще бы! Как не хотеть! Но я спокойно, безразличным тоном ответил:
– Верхом поедем или как?
– Нет. На бричке. Наши лошади останутся здесь.
– А Петьке можно? – показал я на Маремуху.
Он, бедняга, жалобно, с тоской смотрел на Полевого. А тот, поглядев на Маремуху, сказал:
– Ну что ж, хорошо, езжайте вдвоем!
Петька чуть не подпрыгнул от радости. Подумать только, какое счастье: проехать столько верст на казенных лошадях, да еще вместе с красноармейским командиром!
И вот после обеда мы прибежали к Полевому в епархиальное училище.
У бревенчатой конюшни во дворе училища мы увидели запряженную парой сытых лошадей желтую полковую бричку. Полевой стоял у входа в конюшню. Он внимательно следил, как маленький белобрысый красноармеец запрягал лошадей в забрызганную грязью подводу. На плечах у Полевого была длиннополая кавалерийская шинель, а на голове – барашковая с малиновым верхом кубанка. Увидев нас, Полевой строго спросил:
– Не оделись почему?
– Так сегодня же не холодно, дядя Полевой! – удивленно ответил я.
– Да, не холодно. Ночью в поле очень холодно. Бегите-ка домой и возьмите пальто. Только побыстрее – одна нога здесь, другая там!
Что делать? Ведь бричку уже запрягли. Пока мы добежим до Успенской церкви, ездовой приготовит и подводу. Разве станут они дожидаться нас? Возьмут и покатят сами в Нагоряны. Нет, бежать домой за пальто никак нельзя.
– Нестор Варнаевич, у нас нет пальто! Мы так поедем! И не простудимся, честное слово, не простудимся! – сказал я.
– Ах вы лентяи, лентяи, – покачал головой наш квартирант. – Неохота бежать? Правда? Ну ладно! – И, запахнув шинель, он ушел в конюшню. Немного погодя он вынес оттуда потрепанную и обсыпанную соломенной трухой кавказскую бурку с приподнятыми плечами.
– Это моя собственная, старинная, – сказал Полевой. – Ездила когда-то со мной в обозе. Я уж не думал, что будет нужна, а сейчас пригодится. Ею еще пять таких пацанов, как вы, закутать можно. Ну, залезайте в бричку, живо.
Я уселся рядом с Полевым, а Петька полез на облучок к Кожухарю. Свернутая черная бурка лежала у ног Полевого. От нее пахло лошадиным потом. Полевой уложил на бурку две винтовки с ремнями и несколько обойм русских патронов с белыми острыми пулями.
– Поехали! – приказал он Кожухарю.
Тот подобрал вожжи и чмокнул губами; лошади тронулись, и мы выехали со двора епархиального училища прямо на Успенский спуск. Дорога предстоит немалая, ехать будет хорошо. Бричка весело подпрыгивает по булыжникам мостовой. Низенькие пожелтевшие липы, пестро размалеванные вывески парикмахерских, деревянные будочки медников, жестянщиков мелькают по обеим сторонам дороги.
Вот мы проехали дворик Стародомских. Как жалко, что Куница уехал в Киев. Подождал бы еще денька два – мы бы и его захватили сегодня в Нагоряны.
Мимо нас в новых буденовках проходит рота курсантов военно-политических курсов. Ротой командует Антон Бринский, сутулый командир-стажер в темно-коричневой гимнастерке. Курсанты поют:
Гей, нумо, хлопцi, ви комсомольцi.
Треба нам в спiлку Сднаться!
Пану гладкому, богу старому
Годi вже нам покоряться!
В Чорному морi панство топили,
Гади й в Парижi дрижали…
Рейдом зарвались глибоко в Польщу,
Чули: «Дайош!» пiд Варшавой…
Я знаю эту песню. Ее всегда поют комсомольцы.
