Петр Проскурин - Исход
— Юра, давай-ка здесь будем ночевать, — сказал Скворцов, сбрасывая тяжелый мешок и осторожно опуская его в траву. — Сегодня мы должны хорошо выспаться. Кажется, и вода есть — ручей или озеро. Слышишь?
— Утки, — сказал Юра, вытягивая длинную шею и прислушиваясь.
— Именно. Птица из семейства утиных, гнездится по болотам, у рек и озер, насчитывает на территории СССР четыре десятка видов. Для средней полосы России характерны кряква, чирок, шилохвост, представляют промысловую ценность. До тридцать девятого года люди охотились на уток, теперь люди поняли, что есть более достойный объект приложения, и стали охотиться друг на друга. Мясо людей в пищу не употребляется, хотя съедобно, — не позволяет нравственность, человечество терпит посему огромные убытки. Людоеды прежних времен не отличались таким фарисейством. Логика есть?
Юрка, перестав прислушиваться, с изумлением глядел на Скворцова, тот, стаскивая сапоги, засмеялся и сказал:
— Баста, Юра. Ужинать и спать.
— Владимир Степанович, а кто такой фарисей?
— У древних евреев это человек, который думал одно, а делал другое. Знаешь, Юра, Библия и для меня — темный лес, я могу объяснить тебе не совсем точно.
— Пойду поищу воду, пить хочется, — сказал Юра.
— Сразу не пей, остынь немного. Завтра в ночь, кажется, доберемся уж до места.
— Схожу только посмотрю, где вода, Владимир Степанович.
— Ладно, захвати котелок, нужно поесть.
Скворцов лег навзничь, здесь преобладал сухой дубовый лес, дубы стояли в самой силе, желудь еще только завязывался, по земле, по деревьям, зарослям орешника уже разливался сумрак вечера. От тишины (голоса птиц ухо уже не воспринимало), от теплоты земли хотелось закрыть глаза и заснуть, лес пах мирно, успокаивающе, Скворцов в самом деле задремал, — он сразу открыл глаза и быстро поднял голову, Юрка, сидевший перед ним на корточках, шепотом сказал:
— Ох, черт, давайте куда-нибудь перейдем, Владимир Степанович, зачерпнул я воды, озеро тут — чистое, а на самой середке чернеется что-то, не разобрал.
— Подожди, говори толком, партизан.
— Толком не поймешь, непонятное.
— Брось, за танками гоняешься, а какой-то чепухи испугался. Коряжина, наверное.
— Она хлюпает. А может, — Юрка понизил голос, — это та самая, что немцы зовут «черной смертью»? Ну, баба, что не поймают никак? Коленки хлоп, хлоп друг о дружку. Всю воду расплескал. Темно, и глаза из-под дуба огромные светятся, зверь не зверь, человек не человек. Хочу дернуть — не могу, если та самая баба, какое ей дело, немец я или нет? Кокнет — и все. Руки-ноги одеревенели.
— Брось ты, Юрка, — засмеялся Скворцов, — показалось. В лесу в сумерках бывает. Нервишки. Знал бы, захватил тебе брому. И потом, я слышал, исчезла эта женщина, баба, как ты говоришь.
— Ну, все равно, давайте куда-нибудь перейдем.
— Не дури, — сердито ответил Скворцов, чувствуя колючий озноб в плечах и вспоминая страх и рассказы детства, долгие зимние вечера, особенно под рождество, когда он забивался в угол, а тетка, поплевывая на пальцы, все пряла, равномерно гоняя колесо, и рассказывала ему о ведьмах и домовых, разной нечисти, что портит коров и насмерть загоняет, если невзлюбит, лошадей, и о том, как у нее самой в молодости все руки были в синяках, потому что домовой хозяин перед свадьбой сживал ее со двора.
8На другой день вышли к опушке, в пяти километрах примерно торчала башня водокачки, виднелись крыши и других станционных построек. Дымил паровоз, вдоль дороги, недалеко от леса, расположился рабочий поселок в три десятка домов, покрытых щепой и тесом, и над ним стояло совершенно тихое небо, даже не верилось в присутствие здесь немцев и базы горючего и что здесь в семи километрах большой аэродром авиации дальнего действия; тишина кругом действовала угнетающе. Скворцов теперь уже точно видел, что дело трудное, недаром Трофимов, прощаясь, несколько раз повторил: «Смотрите, осторожнее…» Ночь выдалась прохладная, а костра нельзя было развести, лес есть лес: по-хорошему, после рассказа и разных сомнений Юрки, надо было отойти километров на пять, кто его знает — остался из чувства упрямства, хотя видел хмурое лицо Юрки, но нельзя же себе позволять бояться разного вздора.
— Вот здесь и подождем темноты, — сказал Скворцов.
— Угу, — отозвался Юрка неохотно, он тоже плохо спал.
— Ну, прошли твои страхи, — засмеялся Скворцов.
— А я вам говорю — сам видел, вот такие глазищи. — Юрка поднес кулаки к лицу и тоже засмеялся. — Ну, чуть поменьше, может, а все-таки…
Юрка прислушался, вытягивая шею; уши у него были оттопырены, он беспокойно вертел головой, его тоже настораживала тишина и безлюдье.
— Нехорошо как, а, Владимир Степанович, словно передохли все.
В поселке кое-где топились печи, на одном краю, на другом, и Юрка подумал о вареной рассыпчатой картошке, хорошо бы сейчас поесть свежей картошки и выспаться. Послышался далекий гул, и скоро над поселком, набирая высоту, прошло четыре тройки грузных «юнкерсов», они сделали разворот и ушли на юго-восток, и Юрка жадно глядел им вслед, вытягивая шею.
— Вот паразиты, — сказал он. — Интересно, куда это они?
Скворцов промолчал. Как ни странно, ему стало легче при виде «юнкерсов», все-таки что-то реальное в этой обманчивой тишине, и впервые мелькнула мысль, что дело может не выгореть. Он знал про тщательную кропотливую работу целой группы людей, которую вели здесь уже третий месяц. Безлюдье это — видимое безлюдье, здесь густо раскинули свои щупальца разведки СС и «Абвер», об этом говорил Кузин, и хотя лейтенант Кузин только командир разведки отряда — операция по уничтожению базы горючего в Россоши готовилась по указанию Москвы, и это Скворцова чем-то успокаивало и даже заставляло про себя чуть-чуть гордиться. Эта операция выходила за рамки действия одного отряда; Скворцов знал, ее давно готовили; Батурин на макете базы провел с ними тщательную подготовку как подрывник по всем узлам. Вспомнив все это, Скворцов успокоился, постаравшись уверить себя в благополучном исходе, ведь все тщательно подготовлено и продумано и остается только привести план в исполнение.
Подождав, пока окончательно наступит темнота, они полем вышли к поселку, к домику с двумя старыми тополями перед окнами; расположение домика Скворцов засек еще днем по острым одиноким вершинам двух тополей. В окнах домика не было света, сколько Скворцов ни присматривался, он не увидел ни малейшего движения; он подождал, осторожно два раза стукнул в стекло, Юрка, пригнувшись, стоял у забора и прислушивался.
Скворцов не заметил, откуда появилась невысокая старуха, почему-то в шапке-ушанке на голове, он даже вздрогнул, когда у него за спиной раздался ее голос:
— Кто будете?
— Да мы, хозяйка, пропавшую лошадь ищем. Серая масть, грива вытерта. Или свели ее, или сама забрела. Хотели спросить, не попадалась на глаза случаем.
Старуха неразборчиво поворчала в ответ; Скворцов понял только, что не хватало ей в семьдесят лет к чужим лошадям присматриваться. Скворцов ждал, стараясь разглядеть выражение лица в темноте.
— Так как, хозяйка? — спросил он опять. — Вы нам определеннее скажите.
— Что я вам скажу? Заходите в дом, какие ночью поиски, вот завтра будет утро, тогда и разговор.
Скворцов коротким свистом позвал Юрку.
— Ага, вас двое, значит, — сказала старуха. — Ну, ладно, все равно.
«Ведьма», — определил Скворцов, шагая вслед, он на ходу заметил расположение полуразвалившихся сараев, калитку в огород; старуха провела их в дом с заднего хода, через маленькую кухоньку с большой русской печью в боковую комнату, зажгла коптилку — чадящий фитилек в консервной банке. В комнате, низкой и без окон, стояла широкая кровать, стол, застланный клеенкой, на полу лежал самотканый коврик; теперь Скворцов мог разглядеть лицо старухи, она и в комнате не сняла шапки, и у нее не хватало верхних передних зубов, и она, вероятно, поэтому неохотно разговаривала, у нее было удлиненное лицо, огромные очки, и когда она хотела что-нибудь получше увидеть, она наклоняла голову и глядела исподлобья, поверх очков, высоко сдвигая брови на лоб.
Юрка натужно кашлянул в кулак: «Ну и бабка!» Старуха молча, с трудом наклонилась, отвернула коврик на полу и сказала:
— Тут подполье, пожитки свои туда сложите. Справа в стенке лаз в огород есть. А теперь отдыхайте, пока борща вам сварю, у меня картошка есть. Правда, старая картошка-то… До молодой тоже, доживешь ли? Позову есть-то.
Она пошла было, но остановилась возле Юрки.
— Что, родимый, хороша бабка? От безволосья голова яйцом, второй месяц как тиф перележала, ну и остриглась под солдата, все равно клоками вылазили. — Она подняла шапку, и Скворцов сзади увидел голый зеленоватый череп и выругался про себя: «Фу, черт!»
