Вера Кетлинская - Мужество
Они вернулись домой порознь, чтобы не вызвать подозрений.
Тоня посидела у костра – бледная, счастливая, с припухшими губами и сосредоточенным взглядом; она прислушивалась к песне, звучавшей в ее душе.
Сергей растянулся на траве, прикрыв глаза.
Ребята упрашивали Лильку спеть.
– Да что все Лилька да Лилька! – резко сказал Сергей. – Спой ты, Тоня.
– Что же спеть? – покорно спросила Тоня.
Никто не ответил. И Тоня испугалась, что ребята не поверят ее умению, и Лилька запоет первая, и минута будет упущена, и никто не узнает, не догадается, какая она в самом деле.
Она запела украинскую веселую девичью песню, начатую и не доконченную на берегу озера. Когда она дошла до слов, на которых ее прервал Сергей, Сергей поднял голову и подмигнул ей. Тоня запнулась, вспыхнула и продолжала петь, вкладывая в песню всю страсть своего нежданного чувства.
К ней неслись возгласы удивления, похвал, упреков.
– Так вы же меня никогда не просили… – сказала Тоня и убежала.
– К каждой девушке надо подобрать ключ… – сказал Сергей и снова уселся. К нему приставали с вопросами, но он отнекивался, загадочно усмехался и рано пошел спать.
А Тоня бродила по лагерю, не находя себе места. Любовь переполняла ее и требовала новых впечатлений, новых проявлений. Ей хотелось позвать Сергея, но Сергей ушел спать. Тоня с нежностью подумала, что он устал, и удивилась: она ощущала в себе такую силу, что могла бодрствовать ночь напролет.
Она очутилась у шалаша Исаковых. От внезапной мысли кровь ударила в голову: да, да, и они тоже будут вместе, будут нераздельны. Как же это будет?.. Он – муж, ее муж…
Она толкнула дверь и вошла в шалаш. На нее пахнуло теплом и спокойствием. Земляной пол был устлан мхом. Топчаны тщательно прикрыты одеялами. На печурке, сложенной из камней, грелся чайник. Самодельная коптилка освещала Гришу на постели и склоненные головы Сони и Клавы. Соня и Клава шили.
Они оглянулись на шум двери, но со света не видели Тоню.
– Это я! – радостно сказала Тоня. – А вы что это здесь рукодельничаете?
Соня испуганно смяла в руках шитье. Клава тоже насторожилась – она знала, что Тоня осуждает и замужество и беременность Сони, и ей было неловко, что они пойманы на месте преступления: с детскими распашонками в руках.
Но Тоня нашла, что в шалаше уютно, одобрила мох на полу, заинтересовалась распашонками и вызвалась помочь.
Соня как-то суетливо дала ей работу.
Все молчали.
– Хорошо у вас. Счастливые вы… – сказала Тоня, умоляюще улыбаясь Соне.
Гриша сухо сказал:
– Ты же осуждаешь.
Тоня жалобно огляделась. Ее не любили, ее боялись, ее приход смутил и огорчил их: всем троим было хорошо до ее прихода и неприятно теперь.
Клава, с особенной чуткой догадливостью, сказала примиряюще:
– Ну что ты, Гриша?.. Разве ты не понимаешь, мы просто вам завидуем!
Тоня обняла ее, прижалась к ее плечу горящей щекой.
– А как Лилька сегодня пела! – заметила Соня, чтобы переменить разговор.
– Вот это? – лукаво спросила Тоня и полным голосом пропела первую строфу песни.
– Так это ты пела?
– Я пела, – все с тем же новым лукавым выражением сказала Тоня и продолжала петь вполголоса.
Она ушла домой вместе с Клавой, обняла ее и повела вокруг всего лагеря, чтобы пройти мимо шалаша, где жил Голицын. Из шалаша несся громкий храп.
– Храпит-то как – наверно, Голицын, – сказала Тоня и остановилась. Если бы не Клава, она могла бы простоять здесь до утра.
– Нет, это Епифанов, – деловито ответила Клава, – ребята жаловались, очень храпит.
Тоня вздохнула и пошла дальше.
Лежа в холодной жесткой постели, она смотрела в темноту и смеялась от радости. То ей представлялось, как они с Сергеем устраиваются в своем, собственном, семейном шалаше, то она мечтала о завтрашней встрече, о его смелых ласках и нежных уверениях, то думала о Сонином ребенке и замирала от необычности своих мечтаний.
– Сережа! Сережа! – еле слышно повторяла она, беззвучно смеялась и, уже засыпая, представляла себе, что качает берестяную люльку и поет колыбельную песню, и песня укачивает ее самое, и движение люльки укачивает, и счастье укачивает…
Проснувшись утром, Лилька с удивлением увидела, что «сухарь Тоня» улыбается во сне.
31
С тех пор как Андрея Круглова выбрали секретарем комсомольского комитета, он брился каждый день. Морозов говорил: «Лучшее противодействие всем лишениям – внутренняя и внешняя подтянутость». Андрей старался привить эту подтянутость комсомольцам. Но это было нелегко, когда не было ни парикмахера, ни одежды, чтобы переодеться после грязной работы, ни клуба, где можно развлечься, ни электричества, чтобы почитать дома.
Андрей «в порядке комсомольской дисциплины» велел Пете Голубенко научиться брить и стричь. Петя по-детски обожал Круглова и безропотно подчинился приказу. Он открыл в палатке парикмахерскую и повесил вывеску: «Парикмахер Пьер – мастер на все руки. Здесь же хвойная настойка против слепоты».
Варить настойку из хвойных игл посоветовал комсомольцам Касимов. Она помогала – если и не вылечивала, то предупреждала заболевания: новых случаев куриной слепоты не было. Пользуясь свободными часами, когда клиентов не было, Петя варил настойку и продавал ее «в пользу приобретения патефона».
О патефоне страстно мечтали. Как только темнело, скука вступала в свои права. Заняться было нечем.
Андрей организовал работающих на монтаже электростанции и вечерами занимался с ними электротехникой, вспоминая пройденное в вечернем техникуме. Иногда он приглашал инженера Слепцова. Но инженер Слепцов увиливал от занятий, все свободное время проводил на охоте и цинично говорил Круглову:
– Охота с выпивкой и выпивка без охоты – вот и вся жизнь.
Инженеры доставали и водку и вино, хотя Вернер категорически запретил спиртные напитки на площадке. Потихоньку доставали водку и некоторые комсомольцы.
На берегу, в сарае, принадлежавшем Паку, маленькому юркому корейцу, вечерами собирались оставшиеся местные жители и кое-кто из комсомольцев. Одни комсомольцы приводили за собою других. Здесь сидели при свете керосиновых ламп, играли в карты и в домино, здесь же из-под полы продавались водка и спирт. Пак уверял, что спирт – лучшее средство от куриной слепоты, и продавал его как лечебное средство, по повышенной цене. В тумане табачного дыма обросшие бородами комсомольцы выглядели разбойниками из захудалого притона.
Андрей скоро научился отличать комсомольцев, не бывающих у Пака, от тех, кто у него бывает постоянно: завсегдатаями Пака были самые недисциплинированные, среди них оказались первые трусы, дезертировавшие со стройки.
Как только ухудшалась погода, шел дождь или налетали холодные ветры, появлялись дезертиры. Они пытались проникнуть на пароход. На берегу дежурили члены комитета и группы активистов-комсомольцев. Они уговаривали, стыдили, уводили домой дезертиров. Бывало, уже прибежавший с чемоданом паренек, выслушав уговоры товарищей, расплачется, виновато скажет:
– Да я ведь сам… Я сгоряча. Вот, говорят, зимой все равно не выдержать.
И вернется в лагерь успокоенный.
Андрей обратил все внимание на работу бригад. Бригада должна воспитывать, подтягивать, отвечать за каждого члена. Он добился премирования лучших бригад, причем бригаду Альтшулера специально отметил как бригаду, где все комсомольцы делают утреннюю зарядку и совместно проводят свободные часы.
В июле, наконец, приехал врач. В пенсне и с ящиком медицинских книг. И с неуживчивым, ворчливым характером, который, как скоро выяснилось, прикрывал неудержимую доброту его одинокой души. Он не одобрил и не запретил хвойную настойку, но в тот же день накричал, не стесняясь, на Вернера и Гранатова, требуя, чтобы комсомольцев кормили овощами. Ему показали наряды и телеграммы. Он пробурчал: «Скорей, скорей надо, из телеграммы борща не сваришь», – и открыл врачебный прием в пустующей комнате Тараса Ильича, так и пропавшего в тайге. Больница еще только строилась.
Круглов видел, что у «медицинской» избы с утра выстраивается очередь. И в этой очереди стоят самые отъявленные лодыри, самые распущенные завсегдатаи Пака. Андрей прошелся вдоль очереди, расспрашивая. Каждый жаловался на боли, на общее недомогание, на загадочные симптомы неведомых болезней.
Он зашел на прием.
– К маме захотелось, соскучились? – сердито глядя поверх пенсне, крикнул ему врач.
Круглов представился.
– А! Начальство, значит? Ну, ну, извините. Хорошо, что зашли.
Он рассказал, что ежедневно отклоняет просьбы о справках на отъезд по состоянию здоровья. Просят справки не те, кто действительно болен, а те, кто болен скукой.
– Скука! – крикнул он и машинально выслушал легкие Круглова. – Хрипите, молодой человек. Хрипите, а лечиться не приходите… Ску-ка! – повторил он. – Займитесь, займитесь ими. Безобразие! Девушек мало. Балалаек нет, гармошек нет. Я бы знал – вместо аптечки волейбольные мячи привез бы. Игры нужны, музыка! И брить, брить, брить всех подряд, в обязательном порядке!
