Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях
Вдали на темно-сером каменистом краю тундры показалась узенькая полоска золотистых гребешков, которые резво прыгали, будто разыгравшиеся телята. Олени прибавили шагу. Полоска удлинялась, ширилась и скоро распахнулась неоглядным взволнованным морем, где каждую волну украшала пышная грива пены, пронизанной солнцем. Измученные комарьем, олени прямо с ходу бросились в море и потом, омытые, забрались на береговые камни.
Отпустив в море быков, на которых ехал, Колян согбенно, как больной, доживающий последние дни, присел на санки. Надо было крикнуть морю «здравствуй!», спеть что-нибудь об удачно закончившемся походе, но Колян так устал, что ничего не мог. Когда вздумал позвать собак, то губы и язык отказались шевельнуться. Он сидел одной половинкой к морю, другой — к горю, которое вынес на многоверстном пути, и думал, как выглядел бы этот путь, если бы его сделать зимой, прочертить санками на снегу, и как назвать ту запутанную фигуру. Для такой запутанной, пожалуй, совсем нет имени.
Немного отсидевшийся, но еще не способный набрать дров, развести костер, сварить еду, Колян прислонил к камню хорей, накинул на него облезлую оленью шкуру — получилась самая простецкая кувакса — и заполз в нее спать.
Спал долго, крепко и видел хороший сон, что спит и это можно. И проснулся оттого, что вполне насытился сном.
Для всех наступила привольная, спокойная жизнь. Неподалеку были широкие ягельные пастбища, а у самой воды, куда залетали брызги морского прибоя, росла самая любимая у оленей солоноватая трава. Вдали от моря лапландская земля и все, что растет на ней, бессолое.
С моря часто дул резвый ветер, начисто отгоняя комаров и мошку, а когда стихал, олени спасались в воде. В приморских озерах и устьях рек кишела рыба, густо гнездилась птица. Олени зажили всяк по себе, один в море, другой на пастбище, и стада так перемешались, что Колян уже не пытался собирать свое в одну кучу. И охранять всех, собравшихся к морю, тоже не хватало сил. Он поставил шалаш при небольшом озерке, ловил сигов, хариусов, стрелял куропаток, диких гусей, уток, в свободное от «домашнего хозяйства» время играл на своей однострунной музыке.
Видя, что хозяин упорно не дает им никаких приказаний, лайки тоже занялись собой: охотились, играли, жирели, но, почуяв медведя, волка или еще какого врага оленей, немедленно всей сворой летели на него.
Полярный день отстоял свой срок, вернулись ночи, восходы и закаты солнца, утренние и вечерние зори, стали показываться луна и звезды. Ясная погода сменилась дождливой. Комары погибли, но сильней расплодилась мошка. Эта пакость хуже комаров: если от тех кровососов можно закрыться сеткой, то мошка свободно проползает сквозь нее. При тихом ветре, бессильном отдуть мошку, и при полном затишье Колян разводил особо дымный костер из сырого валежника, на охоту и на рыбалку брал чадную, смрадную головню.
В общем, жизнь у моря поглянулась ему, и довольство вылилось в такую песню:
Живу я у Белого моря.
Со мною живут две любимые сестры:
Дорога и песня.
В дороге мне лучше поется,
А с песней мне легче идется.
Счастливо живу я у моря.
В сентябре начались заморозки. Мошка погибла. В один из дней все олени, как по сговору, двинулись от моря в глубь Лапландии, где проводили зиму. Колян заарканил и запряг первых попавшихся под руку быков — своих поблизости не оказалось — и поехал рядом с оленным потоком, высматривая в нем уши с меткой Максима.
Олени шли то равнодушно, то пугливо: все они были чужие. Лайки беспокойно крутились возле Коляна, не зная, за кем бежать, кого искать, и он не знал, куда послать их. Его олени потерялись бесследно в огромном сборном стаде, как дождевые брызги в море.
Колян переживал скверное чувство: а вдруг его олени ушли всем стадом в другую страну, либо разбрелись поодиночке, либо утонули, либо волки сожрали их. Не увидев со стороны ни одного уха с меткой Максима, он повернул свою упряжку в гущу оленьего потока. Но где бы ни показывался, возле него сразу становилось пусто. Олени вообще пугливы, а тут за месяцы вольной жизни отвыкли от людей, от собак и стали еще пугливей.
Гораздо удачливей его оказались собаки. Более подвижные, изворотливые, чем упряжка из трех рогачей, они помчались обнюхивать и оглядывать стадо поголовно. Набегая на своего оленя, принимались лаять. Несколько раз Колян подъезжал на лай и всегда убеждался, что собаки не обманулись. Затем перестал ездить, собаки и без того неутомимо продолжали свой розыск.
Верст через сто олени нашли богатые пастбища, удобные для жировки, и перестали спешить, а паслись, жадно пожирая мягкий, смоченный дождями ягель. Постепенно голову за головой Колян собрал там свое стадо. Но вскоре увидел, что старался зря: начались оленьи свадьбы и стадо вновь рассеялось.
Гуляющие быки сделались другими, будто, назло всем, кто-то подменил их: перестали охранять и себя и стадо; вместо того чтобы держать его кучно, отбивали важенок и убегали с ними в сторону; меж собой затевали драки; некоторые кидались на собак, даже на Коляна. Переменились к худшему и важенки: стали непослушны, забыли своих телят и всякую осторожность.
Все это тут же учли волки, стали нападать чаще, нахальней. Нет, не зря покойник Фома много раз внушал сыну: если хочешь узнать волка, спроси про него у оленя, а если хочешь знать оленя, спрашивай про него волка. Пригодилась наука Коляну. Все лето он особо охранял телят: их считали волки самой легкой добычей. И вдруг волки пошли на всех оленей без разбора, даже особо часто на влюбленных быков и важенок, ставших от любви беспечными, хуже телят.
Для Коляна и его верных помощниц-лаек пора оленьих свадеб была, пожалуй, трудней, тревожней, чем комариная. На них легла вся борьба с волками и другими оленьими извергами, они опять не видели ни сна, ни отдыха, кружились, наподобие незаходящего солнца.
И Колян пел:
Чем отличен оленный пастух от полярного солнца?
Солнце только однажды в году незакатно.
А пастух три поры не заходит в свой дом:
Месяц весной, когда телятся важенки,
Два месяца летом, в комариное время,
И месяц осенью, в пору оленной любви.
Если хочешь стать лучше солнца —
Иди в пастухи!
…Тем же путем, что Колян, Максим добрел до летней стоянки рыбака Герасима и там узнал, что парнишка ушел к морю, а русские женщины и доктор забрали куваксу, которую оставил Колян, и уехали от заморозков в Веселые озера. Максим разминулся с ними где-то.
В Лапландии ведь много дорог — у каждого своя дорога: «иду как хочу».
Уже не раз ударяли крепкие заморозки, дожди сменялись снежной порошей, снег — дождями. Скоро эта пора — не зима, не лето — кончится. Максиму надо искать оленей и отправлять русских в Хибины.
Пролежав два дня в куваксе Герасима, Максим снова побрел, теперь прямо к морю. Туда придут другие хозяева, и начнется имание оленей, то есть каждый будет арканить своих и убирать из общего стада в отдельное. На остановках старик нарочно разводил костер с большим черным дымом. Вскоре несколько имальщиков набежали на этот дым. Дальше Максим пошел с ними.
Однажды дым поднялся совсем недалеко от Коляна, и парень тотчас пошел на него. Имальщики — шесть человек — сидели плотно вокруг костра, который не хотел разгораться, а только чадил, и разговаривали, как расшевелить его.
— Осина, — пренебрежительно сказал один.
Другой добавил:
— Осипа — не дрова без керосина.
— А у Максима, говорят, и одна осина горит жарче керосина. Ну-ка, дядя Максим, покажи нам, дуракам! — сказал третий.
Максим придвинулся близко-близко к столбу дыма и начал перебирать сучочки, тлеющие в его основании.
Тут заметили Коляна, подошедшего с одним тихим словом «здравствуйте». Встретили его также однословно: «Здравствуй!» — но приветливо, стеснились еще плотней и освободили место. Он сел. Максим и в самом деле быстро разжег костер, затем сощурился сквозь дым на Коляна, поднялся, как перед важным гостем, протянул ему обе руки:
— Иди ко мне, иди! Я давно ищу тебя. — И, когда парень тоже поднялся, крепко обнял его и сказал прочим имальщикам: — Это Колян — мой пастух, мой друг.
Все поглядели на него с интересом. Они уже много раз слышали про него: Колян, которого угнал в Хибины злой солдат; Колян, которому напророчил колдун смерть; Колян, у которого недавно умер отец; Колян, который увез двух русских женщин и о котором рассказывали у всех лопарских костров. За ужином ему дали первый, самый большой кусок оленьего мяса: ведь он тот Колян, которого жалели все лопари.
После ужина Максим с Коляном отошли в сторону поговорить. Им светил месяц, почти полный, чуть-чуть только примятый с одного боку, вроде оленьего копыта. Морозило. Под ногами похрустывал леденеющий ягель, точно жевал кто-то сухари.
