Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I
Володька, наморщив лоб, пытался вникнуть в слова отца, сероватые глаза его стали не по-детски задумчивы.
— Ой! — сорвался он с места, схватил кнут. — Я сижу, а косари хлеб ждут. Даст мне выволочку дядя Панкрат!
Володька убежал, а Иван походил по комнате, разулся и прилёг на кровать. Было непривычно вот так лежать одному, в тишине, на мягкой, чистой постели. И эта тишина, и высокая деревянная кровать с синими подушками из настоящего пера, большая, недавно выбеленная печь, чистенькое окошко, в которое вламывались потоки солнца, — всё казалось нереальным, неправдоподобным. Непонятно было, как он, Иван, очутился в такой обстановке, не верилось, что он сколько угодно может лежать на этой постели, наслаждаться тишиной, чистотой, покоем.
«Ива-ан! Ваня-а!..» — хлестанул вдруг в уши истошный крик жены. Иван, оказывается, задремал. Судорожно вздрогнув, он приподнялся, сел на кровати. «Почудилось, что ли?»
Иван потряс головой, чтобы сбросить наваждение. Но оно продолжалось, потому что дверь в избу распахнулась, влетела Агата, страшная, разлохмаченная.
— Ива-ан! Ванюшка-а! — упала она ему в колени и тяжело забилась.
— Погоди, Агата… Что такое? Чего ты?! — не на шутку испугался Иван.
— Война, Иван! Война-а…
Агата подняла лицо, вместо глаз её были чёрные, мутные ямы, по розовевшим недавно щекам, сейчас пепельно-серым, дряблым, вмиг износившимся, текли из чёрных ям слёзы…
* * * *
Семён и Вера возвращались в село степью. Был уже поздний вечер, солнце садилось. Сбоку текла Громотуха. Назвеневшись за день, она текла безмолвно, лениво, заходящее солнце окрашивало её в медно-золотой цвет.
Колька Инютин, Димка и Андрей ушли домой раньше.
Время от времени девушка останавливалась и говорила:
— Сёма, ещё разок.
Семён целовал её. Вера оплетала его шею горячими руками, плотно прижималась, точно прилипала, всем телом.
— Ненасытная ты.
— Ага, жадная я, — соглашалась Вера. — Губы болят, а мне всё хочется… Ох и любить я тебя буду, Сёмушка! Все парни завидовать будут.
Возле села, на берегу реки, толклись несколько парней и девчонок. Какой-то человек в белой рубашке с засученными по локоть рукавами сидел на плоском камне, тренькал на гитаре.
— Там вроде Манька Огородникова… Погоди, я сейчас… Я ей платье заказывала.
Вера побежала к берегу, о чём-то стала говорить с Огородниковой — круглолицей, полноватой, с непомерно большими грудями, которых, как Семён замечал, она стеснялась сама.
Обождав Веру минуты три, Семён нехотя приблизился к берегу. Человек с гитарой запел надрывно-стонущим голосом:
…Я подрастал, я становился краше,
Любить девчонок стал и начал выпивать.
«Ты будешь вор такой, как твой папаша», —
Твердила мне, роняя слёзы, мать…
«Кафтанов! Макар!» — сразу догадался Семён и хотел уйти. Но Макар обернулся, сузил свои прокопчённые глаза.
— А-а, племянничек! Ну здравствуй.
Семён промолчал.
— Не хочешь знаться? — скривил губы Макар. — Ну, я не в обиде.
Ветерок играл тонкой шёлковой рубашкой Макара, на жилистой руке его поблёскивали часы. Хромовые, с квадратными носками сапожки «джимми» были перемазаны глиной. «Вырядился. И сапог не жалеет», — мелькнуло у Семёна. Какая-то огненно-рыжая незнакомая девица подошла к Макару, откровенно и бесстыдно повисла у него на плече, что-то шепнула.
— Отвались, — брезгливо повёл плечом Макар.
На руке у рыжей Семён заметил такие же часы, как у Макара. «Ворованные», — подумал он.
— А я, Сёма, помню — сперва такой вот ты был, потом такой, такой… — Макар показал, какой был Семён. — А сейчас смотри ты, вырос.
— Верка, пошли, — сказал Семён.
Макар снова тронул гитарные струны:
Семнадцать лет тогда мне, братцы, было…
Но вдруг резко оборвал песню.
— Заходи как-нибудь, Сёма. Об жизни поговорим.
— Об какой? — усмехнулся Семён. — Об тюремной? Что-то она меня не интересует.
— О-о! — протянул Кафтанов, чёрные глаза его сузились. — Мать видела твоя, что я приехал?
— А мне почём знать?
— Ну, ну… Привет ей передай, — с улыбкой промолвил Макар и отвернулся. К селу Вера и Семён подходили молча. От реки доносилась бесконечная тюремная песня Макара:
Шли дни за днями, за месяцами годы…
Всё то сбылось, что предсказала мать…
— Тьфу! — сплюнул в дорожную пыль Семён.
— Конечно, — сказала Вера задумчиво. — А часы у него хорошие. И этой рыжей — заметил? — подарил.
— Позавидовала! — зло сказал Семён и зашагал быстрее.
Солнце уже село, переулки, по которым шли Семён с Верой, были безлюдны. Но это не удивило ни Семёна, ни Веру. Вечерами, особенно по воскресеньям, оживлённой бывает только главная улица Шантары.
Но когда они вышли на «шоссейку», и там никого не было. Под тополями тихо, пусто, сумрачно. Сперва Семён, раздражённый встречей с Макаром, не обратил внимания на это обстоятельство. Потом остановился.
— Что за чёрт, — пробормотал он. — Тебе ничего не кажется?
— А что? — Вера тоже очнулась от задумчивости.
— Будто вымерло всё.
— Действительно. — Девушка пошевелила тонкими бровями. — Хотя вроде где-то голоса.
Они быстро зашагали вдоль улицы. Возле двухэтажного, из красного кирпича, здания военкомата толпились люди. Какой-то старичонка сидел на нижних ступеньках высокого деревянного крыльца с перилами, сосал трубку и говорил:
— Оно конешно, сейчас медикаменты всякие. А што ёд ваш этот, так это — тьфу, понадёжней средства есть. Земля вот с порохом — куды вашему ёду.
— Болтаешь ты, папаша, — сказал какой-то парень.
— Что болтаешь, что болтаешь? — вскочил старик, задрал рубашонку, оголив синий бок. — Вот, гля. Дыра была — кулак влезет. Это, значит у году в пятнадцатом было. И шли мы в штыковую, помню. Не успел я пробежать саженей восемь — кы-ык хватанёт меня за этот бок. Снарядным осколком, соображаю, полоснуло. Глянул — бок аж дымится. Упал, конешно. Тут сестра милосердия меня на загорбок и потащила с бою… И уж как этим ёдом вашим ни мазали! А рана всё гноится. Ну, думаю, насквозь меня прогноят доктора, самому надо лечить. Раздобыл пороху, колупнул в больничном саду горсть земли. Развёл это водицей…
— Кипячёной? — полюбопытствовал тот же парень.
— Балбес! — рассердился старик. — Надсмешник, право слово. А бок — вот он, гляди, гляди, — старик опять вскочил, задрал рубаху. — Замазал, бинтом потуже затянул, и дён через семь только синий рубец остался. А то кипячёной… — И старик сел на прежнее место, сердито нахохлился.
— Щипало хоть? — сдерживая смех, спросил пожилой мужчина.
Но старик, видно, не заметил иронии, ответил серьёзно:
— Не без того, конешно… — И повернулся к парню: — А ты, балабол, надсмешки-то строй, а не забывай рецепту: горсть земли, полгорсти пороху на полкружки воды. На войну-то тебя, может, завтра же заберут…
— Слушайте… Об чём это вы? Какая война? — спросил Семён.
— Как какая? Ты откуда, друг, свалился?
Вскрикнула вдруг Вера, вцепилась Семёну в плечо острыми пальцами, порывисто задышала.
— Да постой ты, — недовольно сказал Семён, попытался даже сбросить её руки. — Объясните…
Но из сумрака выскочил Колька Инютин, потащил Семёна от крыльца, сбивчиво и возбуждённо говоря:
— С немцами война-то, Сём… Пока мы рыбалили, немцы войну открыли. Я уж дома был. Матка плачет, отец из угла в угол ходит молчком. Твой батя — я видел через плетень — тоже хмурый, сердитый… Это что же, а!
— Сёма, Сёма! — Вера опять повисла на плече. — Тебя возьмут же теперь…
— Так… — сказал Семён. — Погоди, Верка. Не реви раньше времени.
— Действительно… Дура она у нас, — шмыгнул Колька носом.
— Ладно, пошли домой…
Когда Семён зашёл в дом, отец, как утром, сидел у открытого настежь окна, курил, пуская дым на улицу, в темноту. Мать, молчаливая и тихая, стараясь не греметь посудой, собирала ужинать. Димка и Андрейка забились в угол, испуганно сверкали оттуда глазёнками. Ведёрко с уловом, забытое, ненужное сейчас, стояло на скамейке возле двери.
— В самом деле, что ли… война? — спросил Семён.
— Давайте ужинать, — вместо ответа проговорил отец и выбросил окурок через окно.
За едой никто не проронил ни слова. Поужинав, Семён вышел во двор, поглядел на ярко горевшие в чистом небе звёзды. «Как же она там идёт, война, ночью-то?» — пришла вдруг глупая мысль. Семён знал, что эта мысль глупая, но никаких других почему-то не приходило.
Качнулся, затрещав, плетень, Семён поморщился: «Верка». Ему сейчас не хотелось её видеть и вообще никого не хотелось видеть. Но это был опять Николай Инютин.
— Слушай, Сём, смогу я военкоматчиков обмануть, а? — спросил, подойдя, Колька.
