Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…
Маша играла ежедневно в фойе кинотеатра перед двумя вечерними сеансами.
Ее день был уплотнен до предела. Каждая минута на учете. Смотреть и смотреть на часы.
В четверть третьего кончались занятия в школе. В столовой, пока подадут обед, Маша перелистывала учебники. Потом играла дома. В половине седьмого — на работу. Хорошо, что бегло читала с листа. Во время сеансов в маленькой комнатке опять учила уроки, а в половине девятого возвращалась в фойе — играть.
С трудом привыкала она к джазовому ансамблю и удивлялась выносливости своих товарищей. Саксофонист не только играет: вдруг вскочит, вытянет шею, изгибается, поворачивается вместе с инструментом направо и налево; ударник лязгает своими тарелками, притопывает ногами, трясет головой. Каждый как бы изображает свой инструмент, в этом главный эффект — в зрительности.
А пианист должен поспевать за частыми изменениями ритма и темпа, не теряться в синкопах, беспрерывно стучать по клавишам. Конечно, изображать фортепиано, качаться из стороны в сторону от самых басов до восьмой октавы, трястись и подскакивать на месте, как это проделывал ее предшественник, Маша не собиралась. И без того чувствуешь себя скаковой лошадью. И долго еще после игры дергаешься, как рабочий в фильме Чаплина «Новые времена».
Свистопляска, лязг, вой и мяуканье приводит в волнение и публику: она притопывает и подпевает, конечно, без слов. Потом на эстраду выходит певица. Развязный конферансье в лакированных туфлях подчеркнуто громко и раздельно объявляет:
— Исполнительница песен Виолетта Березкина!
Виолетта вымученно улыбается. Черное платье с блестками свисает с ее плеч, болтается вокруг щиколоток. Она с таинственным видом наклоняется вперед:
Я ваши мысли знаю,
Я по глазам читаю.
Голос неплохой, но дрожащий, слезливый. Маша знает историю певицы. Березкина и раньше пела в эстраде, но лишь выйдя замуж, поняла, до чего ей была не по душе ее профессия. Убирать квартиру до блеска, стряпать вкусные кушанья, купать и одевать ребенка, угождать доброму мужу — в этом была ее жизнь, ее призвание. Она любила свою кухню, газовую плиту, нарядный гастроном на улице Горького с его высоченными потолками и ажурной люстрой, любила осенний обильный рынок с его яркими красками. Когда приходилось бывать с мужем в кино, она от души жалела певиц, выступающих перед сеансами. Только если уж умирать с голоду, можно пойти на это.
И вот пришлось пойти на это. Долго не возвращался после войны муж, пропал без вести; в Сибири умерли родители; дочка слабенькая, все болеет, и надо петь песенки и цыганские романсы. Спасибо знакомому литавристу, что устроил ее здесь.
И вдруг письмо от мужа. Был в окружении.
— Ах, Марусенька! Вы говорите, теперь я должна быть счастлива. Господи, еще бы! Но вам одной, Маруся, скажу: я боюсь. Вы еще девочка, не поймете, но клянусь вам: мне страшно. Как он посмотрит? Ведь я уже не я. Все позабыла, стала грубая, нехозяйственная, ребенок неухоженный, больной. И сама я… Клянусь вам, вот моя карточка — видите, какая я была. А какая стала? Кого ему теперь любить?
— Он сам, наверно, постарел, изменился.
— Какой бы ни был — хоть обожженный, хоть без ног, — мы, женщины, на это не смотрим.
— А мне кажется, — сказала Маша, — что вы сейчас гораздо лучше, чем на этой карточке. Вы мне сейчас больше нравитесь. И ваш муж будет вас еще сильнее любить, чем раньше.
— Ой, что вы, Маруся! Спасибо вам. Вы всегда говорите правду.
И другие музыканты их маленького ансамбля рассказывали Маше свою жизнь. О себе она не говорила, но слушать умела.
Семидесятилетний скрипач, потерявший всех детей и единственного внука, вернулся на работу после удачной операции аппендицита: молодой хирург спас его.
— Как я узнал, что операция, даже не испугался. Ну, вот и хорошо: умирать самая пора. Потом теребят меня и говорят: все. И подумайте: я обрадовался.
— Поздравляю вас, — сказала Маша.
Но старик топтался на месте, словно главное еще не сказано.
— Сын у меня, даже младший, был средних лет, так я этого доктора называл, как внука моего: «Спасибо, Ленечка». А его звали как-то по-другому. Но он отзывался: Леня так Леня. — Старик вытер глаза платком и спросил: — Ну, что вы скажете?
— Поздравляю вас, — серьезно повторила Маша.
Однажды она сказала Елизавете Дмитриевне:
— Нет, все-таки джаз полезен. У меня пальцы окрепли, и к различным ритмам привыкаю. Литаврист мне сказал: «У тебя звуки прямо из рукава сыплются!»
Елизавета Дмитриевна с неудовольствием заметила, что джаз никак не может быть полезен. И вообще пора бросить это кривляние. Но про себя подумала:
«Говорят, талант берет свое богатство там, где находит. А пути искусства загадочны».
В одно из воскресений пришла Поля.
— Уже! — сообщила она. — Получили повестки. Скоро переезжаем. Вера Васильевна всю ночь не спала. Кого бог пошлет, каких соседей…
Маша потеряла право на площадь, но Елизавета Дмитриевна была скорее рада этому.
Чтобы переменить разговор, она стала расспрашивать Полю о дочери: как учится? К музыке не тянет?
— Ой, нет!
Поля могла бы похвастать школьными успехами Миры, но стеснялась: ведь только первый класс. Глядя на всех виноватыми глазами, она сказала:
— Хороший ребенок, чуткий.
Поля сильно уставало на работе. Когда ей приходилось дежурить ночью в детском саду, она совсем не высыпалась. Дети спали неспокойно, а некоторые помнили войну и бомбежки. И с ними у Поли было много хлопот.
Если бы заведующая знала, какой нетерпеливой и несдержанной была Поля до войны!
— А что ты делала, Поля, на Пятницкой? — спросила Маша.
— Как? Разве я не говорила? Я учусь.
Полю с осени направили на курсы воспитательниц, и она ходила туда по вечерам, оставляя Миру на попечение Шариковых. И дома еще долго занималась, читая вслух — тихо, чтобы не разбудить дочь. И удивлялась людской мудрости. Маше она призналась:
— Так трудно учиться, как будто в первый раз. Какая я была ленивая! Несчастье нужно, чтобы мы стали умнее.
А Маша видела морщинки вокруг Полиных глаз, и ее худые щеки, и огрубевшие руки, которые иногда дрожали. Поля выглядела куда старше своих двадцати пяти лет.
«Приобретая, мы теряем», — вспомнила Маша чье-то изречение, которое не понимала прежде. И думала при этом: — «Но теряем мы больше».
Глава шестая
ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ
Она плохо чувствовала себя, слабела, а в ноябре, после праздников, совсем слегла, простудившись на демонстрации.
— Бронхеаденит, — сказал вызванный врач. — Не хочу пугать вас, но организм не окрепший, а время тяжелое.
Выписав рецепт, он прибавил:
— Хорошо бы вашу дочку на юг повезти.
Елизавета Дмитриевна покраснела при слове «дочка».
Жизнь после войны налаживалась медленно. Глядя на Машу, задыхающуюся от кашля, Руднева со страхом припоминала известные ей признаки: температура невысокая, а по вечерам повышается. И озноб…
Предлагали два частных урока — со взрослыми женщинами, женами военных. Елизавета Дмитриевна решила взять. По прежде всего — освободить Машу от работы. Как это сделать? Где взять такую власть?
Вспоминая свою жизнь, Елизавета Дмитриевна видела только разрушаемые и вновь обретенные миры. Разрушенный мир детства — и революция. Привыкающее к переменам отрочество — и гражданская война. Буйная юность со всеми ее крайностями и заблуждениями — и тридцать второй год, положивший конец всяческим левым группировкам: Раппам, Рапмам — всему, во что она хоть и недавно, но самоотверженно поверила. Потом, полная беспокойства и лишений, зрелость и, наконец, война. Но и недавний мир Елизаветы Дмитриевны лежал в развалинах, и опять что-то новое мучительно создавалось.
В юности перемены встречались легко. Рахманинов был любимый композитор Лизы Рудневой, но когда рапмовцы осудили его, она также отреклась от своего кумира. И даже статью написала для музыкального журнала, назвав Рахманинова невозвращенцем и церковником за симфоническую фантазию «Колокола». Хотя ничего церковного не было ни в музыке, ни в словах этой пьесы.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят…
Эдгар По написал поэму о том, что значат колокола в жизни человека: колокольчики детства, юности, любви, вот эти самые бубенчики саней; грозный набат пожара, потом — погребальный колокол…
Когда же один из преподавателей, бывший регент собора, оставленный в Консерватории из-за своего педагогического мастерства, попытался на общем собрании заступиться за «Колокола», Лиза Руднева пропечатала и его в статейке под названием: «Здравствуйте, Мирославский, а мы вас знаем давно!»
